Страница 38 из 41
Может быть, в начале 1947 г. еще было возможно возлагать такие надежды на силу международного права в наступавшую, как тогда считалось, новую эпоху. К 1949 г. мечта заметно поблекла. Резковатый в выражениях, но вовсе не жестокосердный глава делегации Австралии полковник У. Р. Ходжсон [Col. W.R. Hodgson] в своем официальном отчете охарактеризовал то, что произошло с проектами текстов 1947 г. во время их прохождения через Стокгольмскую конференцию в 1948 г., следующим образом. Проект МККК в исправленном виде, писал он, «был нацелен, как можно было ожидать, на гуманитарные гарантии в самом широком диапазоне, в нем формулировались условия в отношении свободы действия договаривающихся сторон в рамках, которые, как, возможно, показалось в Стокгольме, были приемлемыми для различных государств. Однако на данной дипломатической конференции, где были представлены только правительства, присутствовали многие делегаты, на своем опыте знакомые с административными трудностями, возникшими во время мировой войны, и они привнесли в обсуждение собственную озабоченность и озабоченность своих правительств в отношении коллективной обороны, потребностей военного времени и требований безопасности. Соответственно дискуссии тяготели то к полюсу реализма, то к полюсу идеализма. Многие из делегатов… которые пережили ужасы вражеской оккупации или которые по той или иной причине опасались этого в будущем, всегда находились на стороне всеобъемлющей защиты всех находящихся под защитой лиц, особенно гражданских, и в то же время они стремились отказать в каких бы то ни было правах державе-покровительнице или задерживающей державе. Советский Союз [как и латиноамериканцы] постоянно голосовал вместе с этой группой, которая не обладала практическим опытом и руководствовалась только тем, что можно назвать слащавой сентиментальностью»[121].
Ходжсон, как и другие опытные делегаты, полагал, что сам он стремится достичь тех гуманитарных целей, которые допускает военный и политический реализм – такая точка зрения легко могла быть неправильно истолкована, что ярко продемонстрировал обмен репликами с госпожой Андре Жакоб, представителем французской делегации, происшедший в самом начале конференции. Это наверняка был напряженный момент. Делегация Великобритании сочла, что о нем следует упомянуть.
«Делегат от Франции спросила полковника Ходжсона, состоит ли, по его мнению, цель конференции в защите интересов гражданского населения или же государства. Полковник Ходжсон ответил, что как у государства, так и у гражданского населения есть права и обязанности и что мы должны следить за тем, чтобы между ними был удовлетворительный баланс»[122].
Если отсутствующая преамбула была одним из двух важных моментов в процессе выработки конвенции, к которому сами конвенции не давали никакого ключа, то другим столь же важным моментом была неудача попытки запретить неизбирательные бомбардировки. Это была целиком инициатива СССР и его сателлитов, настойчивое развертывание которой на протяжении всей конференции вызвало большое беспокойство у американской делегации и делегаций британского Содружества наций. Вряд ли что-либо еще, происходившее на завершающих этапах конференции, могло взывать у них бóльшие расхождения с советским блоком и сильнее обнажить различия в целях, которые привели их в Женеву.
Озабоченность практикой неизбирательных бомбардировок не была, разумеется, монополией коммунистов. Тревога и боль были характерны для всех стран, участвовавших в войне, на какой стороне они бы ни воевали. Движение Красного Креста, как уже отмечалось, было лишь одним из каналов, через который проявлялся этот великий страх и стремление обрести успокоение. Неизбирательные бомбежки были – а как они могли не быть? – неизменной составной частью сложившейся в представлении мыслящих людей картины бесчеловечных эксцессов, до которых дошла война, и стояли на верхних строчках списка методов ведения войны, по поводу которых постоянно звучали требования об ограничении.
Однако мнения по поводу того, где и как должен обсуждаться и решаться вопрос этого ограничения, в значительной степени формировались политическими соображениями и ходом событий. В 1945 и 1946 г., когда еще свежи были раны и муки совести после бомбардировок доатомной эры и не просматривалось никакого способа справиться с еще худшими бедами, которые несла с собой пришедшая ей на смену атомная эра, вполне разумным представлялось включить вопрос о бомбардировках в повестку дня Женевы. К концу 1947 г. это было уже не столь очевидно. МККК никогда не скрывал своего убеждения в том, что неизбирательные бомбардировки и бомбардировки в целях устрашения (террористические), все шире практикуемые на войне, являются незаконными, по крайней мере в том смысле, что они противоречат фундаментальным принципам МГП, соблюдать которые обязались участники договоров. Однако Комитет едва ли хотел еще больше усложнять и без того достаточно сложную задачу, добавляя к женевской повестке дня пункт, который мог, учитывая тогдашние правила игры в сфере законодательств, быть с достаточными основаниями представлен как в большей степени относящийся к сфере компетенции Гааги[123]. (Или же, как можно было надеяться, к сфере компетенции ООН.)Это что касается бомбардировок в общем и целом. Но если атомные бомбардировки были чем-то совершенно особым, другим и намного более насущным, не следовало ли заняться ими отдельно? В течение 1946 г. утвердительный ответ становился все более убедительным. В начале года Генеральная Ассамблея ООН единогласно утвердила Комиссию по атомной энергии, в задачи которой входила, inter alia[124], выработка планов запрещения атомного оружия. С середины года КАЭ обсуждала план США по достижению этой цели и альтернативы, предложенные СССР. Успехи не слишком обнадеживали, но дело как будто продвигалось, и до тех пор, пока в это можно было bona fide[125] верить, не было необоснованным утверждение, что ни одному другому органу не имеет смысла браться за новое, устрашающее и совершенно особое дело контроля над атомным оружием и энергией, пока КАЭ держит все в своих руках.
Поэтому не приходится удивляться, что воздушные бомбардировки, даже в самой своей новейшей, наиболее грозной и ужасной форме, фигурировали в повестке дня Конференции правительственных экспертов 1947 г. не в большей степени, чем любой другой метод ведения войны. Даже те, кто постоянно держал в голове этот вопрос, смогли убедить себя, что лучше заняться им где-нибудь в другом месте. Тем не менее на Конференции он всплыл, причем как часть «соглашения о взаимных уступках», которое вскоре стало хорошо известно aficionados[126] международной конференции. Эта конференция продлилась недолго – с 14 до 26 апреля. Когда начались заседания, можно было ожидать, что на них не будет больших политических споров из-за позиции тех участников, для которых разногласия предопределялись коммунистической окраской: Советский Союз не присутствовал, не было также югославов и других центрально- или восточноевропейских делегаций, за исключением делегации из Чехословакии, в которой, не будем забывать, на тот момент по-прежнему внешне сохранялась независимая парламентская демократия в западном стиле. То, что произошло потом, замечательно описал Клаттенберг в «секретном» приложении к своему «вольному» докладу:
«Польская делегация прибыла довольно поздно и регулярно присутствовала только на совещаниях Комитета 3, который занимался проблемами гражданского населения. Практически сразу же после прибытия их представитель начал лоббировать среди делегатов освобожденных государств принятие на последних пленарных сессиях Комитета резолюции против использования в будущем войны как средства урегулирования споров и против применения на войне оружия массового уничтожения, текст которой они, очевидно, привезли с собой из Варшавы».
121
См. документ, процитированный выше в прим. 33 (para. 8).
122
UK: FO 369/4149 K. 4768, записи 6-го совещания британской делегации. Этот обмен репликами описывается в аналогичных выражениях в Final Record IIA, 622.
123
Предпринятое где-то перед началом работы Дипломатической конференции правительством Нидерландов тактичное наведение справок по поводу того, стоит ли инициировать пересмотр Гаагского корпуса права, c тем чтобы привести его в соответствие с тем, что разрабатывается в Женеве, ни к чему не привело. По-видимому, об этом эпизоде известно не многим больше, чем изложено в статье Кальсховена в сборнике: van Panhuys et al. (eds.) International Law in The Netherlands 3 (Alphen a.d. Rijn and New York, 1980), 289–335 at 293–294. Единственное упоминание об этом, которое я встречал, – это копия aide-mémoire (памятной записки. – Прим. перев.), направленной из Берна в Лондон, датируемой, видимо, 10 июля 1947 г. в: AUST: IC 46/81/7; ее цель – известить британское правительство, что у Нидерландов нет возражений против проекта Швейцарии/МККК.
124
Среди прочего (лат.). – Прим. перев.
125
Добросовестно (лат.). – Прим. перев.
126
Ревностным поборникам (исп.). – Прим. перев.