Страница 28 из 41
На уровне народных масс, менее склонных к различению тонкостей, основное применение понятия «суверенитет» состоит в том, чтобы быть ярким фантиком, в который обертываются понятия «независимости» и «автономии». Этот термин раздувает национальное эго. «Суверенитет» для национальной общности выполняет ту же функцию, которую воинственные фразы вроде «Выше нос!», «Никому не позволено так говорить со мной!» и т. п. выполняют для мужского типажа мачо. Но все это относится к области фантазий, по крайней мере отчасти. Это слово в той же мере служит выражению чувств, что и оценке ситуаций. Идея, что государства абсолютно свободны действовать так, как им нравится, подобно тому, как отдельные человеческие особи на экзистенциальном уровне чувствуют себя способными к этому, – иллюзорна.
Однако эта иллюзия может быть весьма приятной, особенно во времена, когда нация в опасности (реальной или воображаемой), поскольку чувства групповой солидарности и исключительности весьма привлекательны и приносят с собой чувство уверенности. Патриотически и популистски настроенные политики и пропагандисты всегда с легкостью оперировали ею, и можно предполагать, и дальше будут это делать, до тех пор пока «нация-государство» будет оставаться базовой единицей политической мысли и политического опыта.
Однако действительные факты из жизни сообщества государств не совпадают с той картиной, которую рисует воображению бравада по поводу суверенитета. Реальность никак не хочет укладываться в рамки риторики. Мальчик-с-пальчик, держась с достоинством, кое-чего добивается от великанов. И великаны даже обнаруживают, что круг их возможностей неприятно ограничен. Суверенное право государств преследовать и защищать свои интересы в соответствии с собственными представлениями, по-видимому, лучше всего может быть осуществлено только в некой разумной пропорции по отношению к их богатству и значимости и лишь в пределах той сети международных связей и обязательств, в которой каждое государство, даже самое могущественное, в любой момент находится. Конечно, чем более могущественно государство, тем больше вероятность того, что сеть будет отчасти сплетена им собственноручно. Но вне зависимости от того, является ли государство могущественным или малозначимым, глубоко укоренившимся или только-только пустившим корни, сеть остается все той же, связывая его своими принципами и ограничениями, запретами и договорными обязательствами, и международное право – одна из самых прочных ее нитей.
Такого рода сдержки и регуляторы, хорошо известные в международных отношениях в мирное время, появляются в обличье права войны, чтобы выполнять более или менее ту же самую функцию во времена не столь мирные. Некоторые элементы права войны действительно предоставляют первые поразительные примеры подобных добровольно налагаемых ограничений на свою суверенную автономию. Например, IV Гаагская конвенция (к которой присовокуплены правила ведения сухопутной войны) содержит в преамбуле знаменитое заявление, что вне зависимости от того, что именно говорится или не говорится в этих правилах, гражданское население и комбатанты «остаются под защитой и подпадают под действие принципов права наций, исходящих из обычаев цивилизованных людей, законов гуманности и предписаний общественного сознания»[73]. Ст. 22 и 23 правил содержат перечень четко сформулированных абсолютных запретов, следующих за подтверждением старого принципа, гласящего, что «воюющие не пользуются неограниченным правом в выборе средств нанесения вреда неприятелю».
Итак, к началу XX в. ограничение собственного суверенитета государствами уже постепенно набирало силу. Однако этот факт, насколько мне известно, не комментировался в подобных терминах. Националистский политический климат не располагал к таким признаниям. Гордость и честь государств требовала от них выглядеть абсолютно независимыми друг от друга. Более того, не подлежит сомнению тот факт, что какие бы обязательства, двусторонние или многосторонние, государства на себя ни брали, они со всей очевидностью сохраняли власть отбросить их в момент кризиса при условии, что они готовы к последствиям (в спортивных кругах это называется «профессиональным фолом»). Ответственные лица из числа тех, для кого благоразумие – не пустое место, будут, конечно, склонны стремиться просчитать, каковы будут последствия такого отказа, но история показывает, что эти последствия по большей части выходят за пределы возможности рациональной оценки. Решение германского правительства (принятое, нужно отметить, не в крайних обстоятельствах надвигающегося поражения, а в погоне за ускользающей победой) отбросить то немногое, что осталось к началу 1917 г. от норм, регулирующих подводную войну, показывает, насколько ошибочными могут быть такие расчеты. Практически непосредственным следствием этого решения было вступление США в войну – и Германия ее проиграла. В конечном счете действие, направленное на улучшение своего положения, как оказалось, имело следствием плохо просчитанный риск. Такой же ошибочной оказалась оценка более сложного риска, связанного с действиями Японии четверть века спустя, когда без объявления войны или чего-либо подобного она уничтожила большую часть военно-морского и военно-воздушного флота США на Гаваях и Лусоне. Расчеты Японии в отношении ответной реакции американцев оказались абсолютно неверными. Однако высшая мудрость возобладала, когда Великобритания и Германия во время Второй мировой войны, каждая, в свою очередь, оказавшись на грани кризиса, решали, не отречься ли им от взятых на себя обязательств по поводу химической войны. Они решили этого не делать[74].
Риторика по поводу суверенитета звучит, как и всегда, громко, но со времен Второй мировой войны смысл риторических заявлений все больше расходится как с практическими механизмами, так и с этическими принципами международного порядка. Практические механизмы – финансовые и коммерческие институты, региональные организации, оборонительные союзы, ООН и все ее агентства и т. д. – мы не рассматриваем. Сфера наших интересов – этические принципы и их правовое выражение. Победители 1945 г. оказались на наименее шаткой основе продолжающейся солидарности в своем общем праведном гневе по поводу того, чтó нацистская Германия сотворила с народами, оказавшимися под их властью, – не только вражескими (что само по себе было достаточно плохо), но и со своим собственным народом. Энтузиазм по поводу наказания за злодейство и сотворения лучшего мира завел их (победителей) на нетронутую правовую территорию. Они столкнулись с проблемами, которые были вкратце перечислены в начале этой главы. Существующее международное право могло лишь в самых общих чертах дать основания для осуждения за преступления против граждан вражеских государств и населения оккупированных территорий. Оно едва ли могло создать основания, на которых можно было бы осудить или хотя бы заклеймить позором то, что правительство или кто-либо из его должностных лиц делали со своим собственным народом. Разумеется, правительства с незапамятных времен были вправе подвергать поношению те ужасы, которые происходили в других странах, но это всегда был политический акт, влекущий за собой соответствующий риск, и он никогда не имел более весомого юридического обоснования, чем могло предоставить предполагаемое право гуманитарной интервенции – право, расцениваемое всеми сторонами, кроме той, которая им пользовалась, как не более чем изящное прикрытие для эгоистической Realpolitik, чем, согласно представлениям историков, оно обычно и было. Поэтому различные шаги, предпринятые в 1945 г. и позднее, которые имели целью регулирование того, что государства делали со своими народами, стали поразительным новшеством, беспрецедентным посягательством на суверенитет государства в том виде, как он всегда понимался и до недавнего времени практиковался; ограничением свободы государств жестоко обращаться с людьми в мирное время, поразительно похожим на контроль, обеспечиваемый правом войны, над действиями государств по отношению к населению (противной стороны) в военное время.
73
С момента заключения конвенции именуется «декларацией Мартенса» в честь ее признанного автора Федора Мартенса, юридического эксперта русской делегации.
74
См.: Edward M. Spiers, Chemical Warfare (London, 1986), ch. 4.