Страница 26 из 41

Война и право после 1945 г.

Бест Джеффри

Хотя совпадение в позитивных нормах существовало только в том, что касается разделяемой обоими направлениями озабоченности защитой людей in extremis, существовала еще одна, менее специфичная, но, возможно, более важная по своим последствиям взаимосвязь, посредством которой международное право в области прав человека, как только начало оно реально действовать в мире, стало вторгаться в поле действия права вооруженных конфликтов. Взятые в совокупности они предлагали всесторонний курс лечения страданий человечества, которое мучилось от последствий слишком доступного, слишком свободного от каких-либо ограничений применения вооруженного насилия, к чему оно, как во время войны, так и в мирное время, успело привыкнуть. Целью права вооруженных конфликтов было ограничить применение насилия между государствами и (в случае гражданской войны) между правительством и повстанцами. Право в области прав человека имело целью (помимо прочего) предотвращение и ограничение применения насилия правительствами против своих подданных, будь то во время официально объявленного восстания или безо всякого восстания – т. е. в конфликтном поле, в отношении которого в международном праве по определению отсутствуют средства правовой защиты.

Взаимодополнение этих двух направлений права не слишком ярко подчеркивалось в годы их первого сближения. Оптимистический дух, царивший в ООН и вокруг нее, препятствовал всему, что могло выглядеть как признание, что право вооруженных конфликтов могло сохранять свою значимость и полезность в мире. Возможно также, что среди наиболее убежденных и вдумчивых экспертов по правам человека существовало определенное ощущение, что нет необходимости указывать на нечто очевидное. В конце концов, все могли прочитать в преамбуле к Всеобщей декларации: «Необходимо, чтобы права человека охранялись властью закона в целях обеспечения того, чтобы человек не был вынужден прибегать в качестве последнего средства к восстанию против тирании и угнетения». Во многих разделах основной части текста декларации подразумевается и в нескольких утверждается, что надлежащее полное соблюдение прав человека, перечисленных в Декларации, не только повысит социальную гармонию в государствах, но и будет способствовать дружественным отношениям между самими государствами. Чем больших успехов добьется программа соблюдения прав человека, тем меньше придется прибегать к тому корпусу права, который является последним прибежищем цивилизации, когда исчерпаны все остальные способы избежать и ограничить насилие.

Взаимосвязь между двумя сводами права хотя и редко подчеркивается, тем не менее слишком очевидна, чтобы ее не заметить. Ситуация, когда она привлекла к себе внимание, сложилась при обсуждении преамбулы к Женевским конвенциям. Этот вопрос был частью той совокупности тем для обсуждений, которая была передана на дипломатическую конференцию с последней из подготовительных конференций, а именно с конференции Международного Красного Креста, проходившей в Стокгольме. Преамбулы – хорошо известный элемент международных документов. В них излагается существо вопроса, как, например, в преамбуле IV Гаагской конвенции 1907 г. Не то чтобы без них совсем нельзя было обойтись, но они считаются неплохим способом давать общую формулировку принципов и целей документа. Поэтому приверженцам наиболее инновационной части нового законодательства, Конвенции о защите гражданского населения, показалось полезным снабдить ее преамбулой, которая добавила бы ей торжественности и усилила бы ее тем, что заявила бы о ней как о документе, направленном на защиту прав человека, и в частности на защиту основных, минимальных прав, – как о «гарантии цивилизованности» и «основе универсального гуманитарного права»[59]. Исходя из этой инициативы МККК при подготовке стокгольмских текстов для прохождения завершающей дипломатической процедуры разработал то, что считал их усовершенствованием. Комитет предложил, чтобы преамбула – одна и та же преамбула – предшествовала каждой из четырех конвенций, что укрепило бы общий для всех принцип защиты и представило вопрос о правах человека в более общих терминах: «Уважение к личности и достоинству людей составляет универсальный принцип, обязательный к применению даже в отсутствие договорных обязательств»[60].

То, что произошло в Женеве с этим проектом общей преамбулы, весьма поучительно; знание этого совершенно необходимо для понимания истории переговорного процесса по конвенциям и смысла, читаемого между строк. Никто не возражал против ссылки на права человека – это было бы на самом деле затруднительно для делегатов тех государств, которые примерно за полгода до этого утвердили ВДПЧ. Несколько государств во главе с Австралией выразили сомнения в том, нужна ли вообще преамбула, но были готовы принять версию МККК или одно из американских предложений, по существу близких к ней[61]. Но остальные государства хотели чего-то более амбициозного, и здесь возникли трудности, которым не суждено было разрешиться. Одна группа таких государств, в которую, в частности, входили находящиеся в тесном альянсе с Ватиканом, считала уместным и желательным включить признание суверенитета Бога как «божественного источника человеческого милосердия», на промысел которого, наряду с действием человеческой совести, следовало опираться, чтобы наполнить духом юридическую букву конвенций[62]. Много дискуссий было посвящено вопросам о том, как следует выразить это религиозное почитание. Сэр Роберт Крейги, например, заявил делегации Великобритании, что ей «не следует возражать против уместной ссылки на Всевышнего», которая удовлетворила бы монсеньора Бертоли, если бы он смог добиться ее включения[63]. Но имелась и соперничающая концепция.

Другая группа государств во главе с СССР стремилась использовать преамбулу, чтобы пропагандировать собственные идеи по поводу того, что, по их мнению, было главным в конвенциях (например, нюрнбергские принципы, а не Верховное Существо), а также продвигать, чего они намеревались достичь (например, распространения убеждения, что несоциалистические государства на самом деле не заинтересованы в предотвращении или ограничении войны)[64]. Напряженные и кропотливые усилия по достижению компромисса никого не удовлетворили. Кроме того, на конференции – что было необычно для такого рода мероприятия, на котором в основном все происходило гладко и оперативно, – возникла немалая путаница в отношении того, за что именно проводится голосование и кто за что проголосовал. Досада и разочарование стали доминирующим ощущением, когда путаница и взаимное непонимание привели к неожиданному исходу голосования: преамбулы не должно быть вообще[65]. Разумеется, такой исход не соответствовал ожиданиям большинства делегаций. Вопрос о том, подорвала бы преамбула, приемлемая для признающего религию большинства, авторитет конвенций в глазах остальных стран, отвергающих религию, остается чисто спекулятивным. Но что, по-видимому, несомненно, так это тот факт, что включение прав человека, точно сформулированных в первоначальной, минималистской преамбуле, само по себе было приемлемо для всех участников дипломатической конференции 1949 г., причем до такой степени, что воспринималось как само собой разумеющееся[66].

Столь же очевидной для участников, с одобрением наблюдавших за восходящим солнцем прав человека, было то, что новые конвенции в существенной степени были отражением этого процесса: «права человека, действующие на арене войны», как довольно неожиданно заметил один американский армейский юрист на ежегодном совещании Американского общества юристов в области международного права, проходившем в 1949 г. и посвященном МГП[67]. С самого начала активную деятельность в этом отношении развил Дж. И. А. Д. Дрейпер, чья книга «Конвенции Красного Креста» (The Red Cross Conventions), вышедшая в 1958 г., сделала его ведущим авторитетом в этом вопросе, каковым он и оставался до конца жизни. Хорошее знакомство этого католического ученого с доктриной естественного права обнаруживается в его выводе о том, что конвенции «подтвердили, если такое подтверждение было нужно, что международное право наделяет правами и обязанностями как отдельных людей, так и государства». Затем он перечислил то, что было достигнуто этими конвенциями «в области прав человека», и указал, что «в том, что касается как определения правовых норм, так и принуждения к их исполнению», конвенции ушли «намного дальше, чем Европейская конвенция по правам человека 1950 г.»[68]. Конвенцию о защите гражданского населения он описал как «воистину правовую хартию фундаментальных и детально проработанных прав человека во время вооруженного конфликта»[69]. Исходя из того, что он говорит об общей статье 3 Женевских конвенций в главе 1 своей книги и в «дополнительных соображениях», опубликованных несколькими годами позже, представляется вероятным, что он придерживался мнения, которое с тех пор стало общепринятым, что она представляет собой декларацию прав человека в миниатюре[70]. Еще один авторитетный юрист, Р. Квентин-Бэкстер, служивший представителем Новой Зеландии в Женеве в то время, когда разрабатывались конвенции, позднее снова обратился к уникальному значению этой общей статьи, ознаменовавшей то, что «впервые со времени создания ООН государства признали в договорном инструменте определенную степень своей подотчетности перед международным сообществом за действия в отношении собственных граждан»[71].

Pictet’s Commentary, i. 20.

Ibid. 21.

Final Record III, 96.

Paul de la Pradelle, La conférence diplomatique et les nouvelles conventions de Genève (Paris, 1951), 186.

UK: FO, 369/4153 K. 5651, совещание делегации 3 июня 1949 г. Final Record, IIA, 69.

US: 514.2 Geneva/6-2749; телеграмма от 27 июня 1949 г.

Pictet’s Commentary, I. 22–23. Final Record IIB.522–523, III. 99.

Короткая жизнь преамбулы и ее печальный конец хорошо описана делегатом Святейшего Престола монсеньором Бертоли в: Final Record IIB. 522–523.

Willard B. Cowles, in PASIL, 43 (1949), 121.

Draper, Red Cross Conventions, 24.

Ibid. 48. См. также то, что он говорит на с. 45.

Более поздняя работа, о которой идет речь: The Geneva Conventions of 1949 in The Hague Academy series, Recueil des Cours,1965 (I), 61 ff.

R. Quentin-Baxter, “Human Rights and Humanitarian Law; Conﬂuence or Conﬂict?” in Australian Yearbook of International Law, 1985, 94—111 at 102.