Страница 20 из 41
Гаагские конференции до некоторой степени кодифицировали нормы права в отношении артиллерийских обстрелов и бомбардировок. Они подтвердили давние принципы, в соответствии с которыми преднамеренные нападения, имеющие своей мишенью гражданских лиц (не упоминаемые в явном виде, но часто подразумеваемые или предполагаемые) и «незащищенные» места, являются незаконными. Кроме того, эти конференции и ввели в корпус права лишь недавно оформившийся принцип уважения к гражданской собственности и «культурным» ценностям, т. е. к тому, что очевидно не представляло первоочередной ценности для вооруженных сил или государственной администрации. Но они по необходимости оставили незатронутыми причины несовершенства права, состоявшие в неясности определений, субъективности восприятия и возможностях для обмана. Эти недостатки никоим образом не могли быть устранены, когда, спустя два поколения, слово «гражданское лицо» формально вошло в лексикон международных договоров.
Оценка законности артиллерийских обстрелов и бомбардировок[45] может быть весьма щекотливым делом. Здесь требуется, чтобы по сути каждый конкретный случай оценивался по градуированной шкале, на которой только крайние противоположности свободны от постоянной проблемы – туманности формулировки. Крайняя точка на том конце шкалы, который соответствует полному соблюдению закона, разумеется, соответствует тому случаю, когда атакуемая цель является бесспорно военной. Но не все цели во время сражения и очень немногие в условиях экономической войны поддаются столь простой квалификации. Возражения возникают практически немедленно, как только мы начинаем перемещаться по шкале. Процесс определения целей для удара, предшествующий любым серьезным и законным операциям по нанесению бомбовых ударов, может содержать в себе множество тонких разграничений. Если гражданское население очевидным образом присутствует на территории, выбранной объектом бомбардировки, какие меры предосторожности должны быть предприняты, чтобы его предупредить или избежать удара по нему? Если оно пострадало, есть ли для этого оправдания военного характера? Если цель атаки – не военнослужащие в зоне боевых действий, а заводы, железные дороги, шахты и фермы, т. е. объекты, служащие для поддержания боеспособности военнослужащих, сразу же встает бесчисленное множество вопросов. Не выбраны ли эти заводы лишь потому, что до них легко добраться, а не потому, что их необходимо разрушить? Зачем подвергать бомбардировке вокзал в центре города, а не железнодорожный мост вне городской территории? Почему вообще надо бомбить угольные шахты, хотя достаточно разрушить ведущие к ним дороги? Кто будет больше голодать вследствие опустошения полей и разрушения ирригационной системы – военнослужащие или гражданские лица?
Вопросы приобретают другое звучание, когда гражданское население принадлежит к нации, которая переходит в состояние «единого военного лагеря», мобилизуя (как это часто делалось в прошлом) все взрослое трудоспособное население и подростков на работу в военной экономике и ставя под ружье всех мужчин в возрасте от 16 до 60 лет. Где бы это ни происходило (впервые в истории Нового времени это впечатляющим образом было осуществлено в революционной Франции), вероятное участие гражданского населения в экономике, едва ли не полностью мобилизованной для нужд национальной обороны, сильно затрудняет отнесение его к некомбатантам с той четкостью и определенностью, как того требует принцип неприкосновенности некомбатантов. Более того, трудность носит двоякий характер. Она состоит не только в различении, но и самом понимании предмета. Возникновение массовой политики породило неудобные вопросы по поводу того, отделено ли в реальности гражданское население от военных действий. Ответ убежденного гуманиста – состоящий в том, что любое сомнение должно толковаться в пользу гражданского лица, как оно определяется юридически, – может быть сочтен неприемлемым не только по соображениям военной необходимости (а также исходя из прячущегося в их тени мотива военной выгоды), но и по моральным основаниям. Почему «гражданское население» экономически развитого региона государства-нации, участвующего в тотальной войне, не должно нести свою долю опасностей и страданий, на которые оно обрекает своих солдат (вопрос, на который даже такой совестливый и гуманный человек, как Авраам Линкольн, не нашел утешительного ответа)? Проблема нарастала, и на протяжении более ста лет с ней ничего не удавалось сделать. Простого или недвусмысленного правового решения для нее не существует… пока не достигнут другой конец шкалы, соответствующий абсолютному беззаконию, когда невооруженное гражданское население является единственной и исключительной целью нападения. Аргументы, иногда выдвигаемые в поддержку таких атак, никаким мыслимым образом не могут устоять против критики, если рассматривать их в рамках классических, «европейских» идей о праве войны. Однако европеец, прежде чем отметить, что такие аргументы в других культурных регионах продолжают выдвигаться и использоваться для обоснования действий, должен признать, что они в прошлом выдвигались и использовались в его собственном культурном регионе.
Фундаментальные гуманитарные принципы защиты больных и раненых, а также гуманного обращения с военнопленными благополучно пережили войну и, более того, укрепились, поскольку миллионы людей на протяжении столь продолжительной войны познакомились, с одной стороны, с работой санитарных бригад и госпиталей и, с другой стороны, с трудным положением военнопленных и их семей. Репутация Международного Комитета Красного Креста и национальных обществ Красного Креста значительно укрепилась во время войны, возросло уважение к ним, так что наименее спорным пунктом в послевоенной программе кодификационного процесса стала выработка в 1929 г. новой Женевской Конвенции, призванной усилить защиту военнопленных по сравнению с довольно кратко сформулированными требованиями главы 2 Гаагских правил.
Тем не менее претворению в жизнь этих провозглашенных «женевских» принципов по-прежнему мешали те же препятствия и то же давление, что и раньше; более того, эти трудности даже усилились в связи с появлением новых революционных идеологий и опять-таки военных технологий. Марксизм-ленинизм, с одной стороны, и фашизм, вскоре появившийся на свет, чтобы с ним бороться, с другой стороны, в своем отрицании значительной части европейского культурного наследства отвергли и многие базовые предпосылки международного права, в том числе и права войны. Однако на практике необходимость действовать в реальном мире изменила воздействие этих идеологий. Первоначальная идея Ленина о том, что его новое государство обойдется без внешней политики, была почти сразу же отброшена. Специалисты по международному праву были востребованы в новой России не меньше, чем в старой, чтобы приводить в действие рычаги системы, которую их идеология осуждала. Новая Россия также обнаружила, что ей необходима армия, которой будет полезен опыт даже дореволюционных войн. Фашистская идеология была менее склонна к тотальному обновлению. С радостью восприняв из европейского наследия идеи государства-нации и войны между государствами-нациями, фашизм, во всяком случае на ранних этапах, выступал за прагматический альянс с традиционными военными профессионалами, взращенными для участия в таких войнах. И антигуманные по своей сути тенденции этих новых идеологий, уже вполне заметные во внутренней политике, проводимой в мирное время, начали четко прослеживаться в методах ведения войны не ранее конца 30-х годов. Нигде не наблюдалось более явное пренебрежение женевскими принципами, чем там, где новая революционная идеология схватилась в смертельном клинче со своей контрреволюционной противоположностью, а именно в Восточной Европе.
Воздействие новых военных технологий на соблюдение гуманитарных норм стало ощутимо и заметно намного раньше. Вряд ли красные кресты когда-либо прежде наносились так крупно на палатки полевых госпиталей и борта санитарных судов, но пилоты самолетов, которые бомбили эти госпитали, и капитаны субмарин, которые торпедировали эти суда, всегда потом заявляли, что не могли ясно различить опознавательные знаки, и можно не сомневаться, что в ту войну, когда честь и рыцарские принципы еще что-то значили, пилоты и капитаны обычно говорили правду. (По поводу аналогичных опознавательных знаков для судов, перевозящих военнопленных, и соответствующих гарантий так и не было выработано никаких договоренностей. В Первую мировую войну это не создавало больших проблем, но во Вторую привело к тяжелым трагическим последствиям.) Однако это было не единственным способом проявления той отличительной черты XX в., которая состояла в увеличении дистанции между оружием и целью. Законы войны исторически разрабатывались на основе предположения, что человек, старающийся ранить или убить врага, в состоянии видеть то, что он делает. И это предположение не было неразумным.
45
В английском языке эти два понятия обычно выражаются однокоренными словами: bombardment – артиллерийский обстрел на суше или на море; bombing – бомбардировка с воздуха. – Ред.