Страница 15 из 17
В глубине сознания и в душе только одна мысль: он мой! МОЙ!
И кричать хочется от всего, что внутри бурлит! Яростно заявить на него свои права и не отдавать никому и никогда. Потому что он – ее! Всегда! Во всем! Только для нее!
Так Вика считала два года назад. Жила этими мыслями, дышала ими в полной уверенности, что нашла свое счастье, и уже никто и ничто не сможет его разрушить.
Ошиблась. Очень больно и горько ошиблась.
И не пережила до сих пор. Не отпустила. Мучилась, страдала без него. Задыхалась по ночам от собственного крика и стона, от тоски по нему загибалась. Мира не замечала вокруг себя, все по инерции делала и жила.
У нее не находилось слов, чтобы самой себе сказать: хватит! Прекрати!
Не было аргументов, которые смогли бы задавить эту поганую боль за грудиной, которая сдавливала с каждым новым днем сильней, душила ее.
Она бы хотела забыть все, и не знать каково это – любить Шаха. Быть его женщиной. Чувствовать себя его женщиной.
Вика не будет снова плакать по нему. Не сейчас.
Ей нужен перерыв. Маленький перерыв, чтобы прийти в себя и понять, чего она хочет для себя и от себя.
Ее бабушка умерла и оставила в Викиной душе дыру, которую уже никто ничем не сможет заполнить, будет только тоска и воспоминание о светлом и сильном человеке. Вика это понимала, и давно готовила себя к мысли, что однажды ее бабушки не станет. И вот момент наступил, а она сбежала от родственников с любовником, отключила телефон и пока не намерена его включать, чтобы не слышать голоса теток и сестер, которые уже начали делить наследство.
Семья у нее странная, что тут еще можно сказать. Со стороны отца уж точно все готовы друг другу глотки рвать за лишний «кусок пирога» семейного бизнеса.
Она в этом участвовать не собиралась. И бабушка ее желание уважала, поэтому в завещании обещала Викиного имени не упоминать.
Хорошо здесь, у нее душа оттаивала в этом месте, в этой квартире. Она хранила так много светлых и полных любви воспоминаний, была вся пропитана теплом и уютом.
– Виктория Леонидовна, я поехал тогда?
Лешка заглянул в ее спальню, улыбнулся открыто.
– И куда ты Алексей собираешься?
– Так в Москву, – мужчина пожал плечами и смотрел на нее честными глазами, а она дурочка должна была поверить.
– Леша, я твоего босса, как себя знаю, и ты предлагаешь мне поверить, что он оставит меня в чужой стране одну, без охраны?
– Ну, Виктория Леонидовна, что Вы мне всю конспирацию к чертям ломаете?
– Оставайся тут, Паула тебе комнату уже готовит. Конспиратор тоже мне, я Шаха знаю получше, чем ты.
– Тут Вы правы, я не спорю.
– Ну, так иди и звони, отменяй, что ты там уже снять успел.
– Понял, сделаю, босс!
– Я не твой босс.
– Нет, Вы лучше: Вы женщина моего босса! Поверьте, это намного лучше… или хуже, смотря с какой стороны смотреть.
У нее сердце в пятки ушло, и дыхание из груди вышибло.
Конечно, все люди Шаха знали ее в лицо, все его партнеры и недруги знали ее в лицо. Знали, кто она и кем для Шаха является. Он не брал ее на свои «встречи», но на большинстве официальных мероприятий она сопровождала его всегда. И точно помнила, как ее воспринимали по началу: с насмешкой и презрительными улыбочками, скрытыми за добродушными взглядами. Ее считали капризом Шаха, игрушкой. И только потом поняли, как сильно ошиблись. Осознали, что он любого зубами порвет, если кто-то просто произнесет ее имя не с теми интонациями.
Леша говорил уважительно и относился к ней так, как относился к самому Шаху. И был с ней искренним в своем желании поднять настроение или как-то попробовать наладить отношение между своим боссом и его женщиной.
– И с какой стороны ты смотришь?
Леша долго молчал, а потом расплылся в дурацкой мальчишеской улыбке, не характерной для взрослого мужчины его лет.
– А я смотрю со всех и сразу: работа у меня такая, – а потом он расхохотался и ушел искать Паулу, и Вика еще долго слышала его смех в дальних комнатах.
Это хорошо, что Пабло и Паула говорили по-русски, а то испугались бы такого ржача от мало знакомого человека при оружии.
После сытного ужина и разговоров ни о чем все разбрелись по комнатам спать. А вот ей, как всегда не спалось.
Вика целый день и последние недели не работала, не пахала как проклятая до рези в глазах, не пропадала на своих тренировках, доводя мышцы до болезненных судорог. Поэтому плохо спала. В Москве, после такого дня вырубалась от усталости, только до кровати успев доползти, а тут не могла уснуть.
Ворочалась с боку на бок, мостилась.
То подушка не так, то одеяло мешает спать, и жарко. Скинула. Теперь стало без него холодно. Она вообще из тех людей, которые в + 20 за окном спокойно спят под теплым одеялом, и в носках еще, бывает, теплых.
Мерзлячка.
Сава ее грел своим телом. Доводил до такой жаркой температуры своими поцелуями и ласками, что Вика боялась сгореть.
А теперь мерзла второй год подряд и не могла согреться даже под двумя одеялами и в вязаных носках.
У нее душа без него мерзла.
Замерзала, покрывалась инеем, как при сильном морозе. Становилась стеклом, покрытым морозными узорами: холодным, но красивым. Такой становилась ее душа или то, что от нее осталось. И если сильно ударить по этому стеклу, оно разобьется на осколки, а если их собрать потом заново, тщательно склеить… оно будет изуродовано шрамами-трещинами.
Иногда думала, что уже у нее давно все отболело и больней быть не может, а потом ее скручивало узлом, выворачивало наизнанку, кишками наружу, и понимала, что может быть и больней.
Первые полгода она злилась. Было больно, но все чувства были приглушены ее злостью и яростью, обидой. Потом стало гораздо больней от тоски по нему, от нужды в его постоянном присутствии. И Вика стала бороться сама с собой, все равно, что с ветряными мельницами борьбу затеяла. Но упорно шла к своей цели, к борьбе с собой.
Запрещала думать о Саве.
Вспоминать его.
Никто из знакомых и друзей не спрашивал ее о нем, все делали вид, что Шаха в ее жизни не существовало. Пожалуй, только Маришка была исключением и Артем еще, – они могли себе позволить что-то сказать или убедить ее, но она делала вид, что оглохла. А может, и в самом деле, была глуха к их словам.
У Вики выработался условный рефлекс на имя Шаха: слышит его, и все, – сознание отрубается, пытаясь себя само защитить.
Спустя год она могла о нем говорить и даже шутить сама с собой.
Дохла от тоски, почернела вся, будто та вдова, что похоронила мужа. Не слушала никого, пока Тимур не назвал ее дурой:
– Ты дура! Ты даже вещи его не выбросила, они так и стоят, а ты живешь в этом доме и ведешь себя, как вдова! Ты не вдова – ты дура!
Таких слов от племянника она не слышала никогда в свой адрес. Но в сознание они ее привели лишь частично. Вещи так и остались на своих местах, а она стала думать и вспоминать все, что было между ними и пришла к выводу, что Сава ТУ женщину не любит, и женат по каким-то другим, только ему одному известным причинам.
Про ребенка она думать боялась. Про его сына.
Никак не могла в голове у себя уложить, что Сава отец. Отец.
Она знала его. Чувствовала всей кожей, нутром, кровью. Знала его. И поверить не могла, что Сава… ее Сава может быть настолько безразличным к своему ребенку.
Ведь он был с ней. Постоянно. Уезжал неохотно и всегда ненадолго. Они жили вместе столько лет и… Вика видела, как он относится к ее «бешеным» племянникам, как обожает сына Маришки – Илью. Неужели этот мужчина мог быть настолько паскудой по отношению к своему сыну?
Вика думала об этом постоянно и выводы делала неутешительные: те, что сделали ей гораздо больней, чем было до этого.
Она не простила ему ничего, но поняла, что он много что скрывал, и это ранило, рвало ее на куски, покрывало уродливыми трещинами всю их любовь и доверие.
Сава ей не доверял. Или просто не верил.