Страница 247 из 259
Эредин замолчал, привычно приобняв Машу и начиная легонько поглаживать ее плечо, в то время как она подобралась под его руку.
— Ты надеешься найти в этих мирах Цири? — спросила она после недолгой паузы.
— Нет. Она наверняка сейчас ведьмачит на пару с Геральтом, изредка наведываясь в Каэр Морхен. То есть занимается тем, чем ей всегда хотелось — живет как обычная девчонка, — ответил Эредин. — Странно. Она ведь принцесса. Но по ней ведь этого не скажешь. Ее вечно тянуло в странствия. Наверное, так давало знать о себе наследие Лары. Той тоже не сиделось на месте. И конечно, статичному и холодному Аваллак’ху было не под силу ее удержать.
— А тебе?
— Я и не пытался, потому что изначально был неподходящим кавалером. Возможно, надо было попробовать. Тогда мне не пришлось бы искать осколки былого величия, роясь в куче навоза, в который ныне превратился оставленный нами мир.
— Но если в этих мирах нет Цири, то что ищем в них мы? — вновь задала вопрос Маша.
— Исследуем. Потому что имеем такую возможность. Согласись, глупо сидеть на одном месте, если имеешь возможность посмотреть, что делается в других мирах.
— Но ты и твои эльфы — воины, а не ученые.
— Потому что мечом и добрым словом можно добиться гораздо большего, чем просто добрым словом.* А вообще неверно судить о нашем отношении ко всем лишь по миру Цири. Ведь именно люди ее мира доказали эльфам, что единственный язык общения, возможный между нами — это лязг стали. Следовательно, и понимать собеседника они начинают лишь тогда, когда чувствуют ее холод на своем горле. Поэтому я и говорю с ними на понятном им языке. И возвращаю им то, что они посеяли. Ударивший в спину не заслуживает пощады. И уж конечно не имеет ни шанса на доверие. Они всё такие же, — Эредин скривил тонкие губы в гримасе отвращения. — Нападают исподтишка, наваливаются скопом на одного и испытывают удовольствие, пиная поверженного. И они же готовы ползать на брюхе, униженно скулить и лизать сапоги тому, за кем сила. Предадут за медяк, укусят даюшую руку, потому что в большинстве своем всё так же ущербны, тупы и ненавидят всех на свете, а себя — более всех, — от расслабленного спокойствия Эредина уже не осталось следа, а он продолжал: — Их короли грызутся из-за пяди земли, развязывая войны и посылая свой народ на убой из-за мелких личных целей, но конечно прикрываясь высокими словами о всеобщем благе; их маги и магички готовы хоть гулю отсосать — лишь бы поближе подобраться к власти, их народ в основной своей массе — грязное оскотинившееся быдло, потому что таким легче управлять: они никогда не задают лишних вопросов, ведь ими движет лишь одно стремление — всего лишь наконец наестся досыта. Но главным бичом своего мира они все равно считают Дикий Гон, традиционно сваливая все свои беды на нас. И отыгрываясь за свой страх на оставшихся в их мире seidhe: устраивают погромы, грабят, насилуют, убивают. Ведь то, что считалось бы преступлением и за что пришлось бы ответить, расценивается как подвиг, если перед тобой враг. И неважно, что этот враг формально определяется лишь по форме ушей, а на самом деле — потому что он просто не в силах дать достойный отпор ошалевшим от вседозволенности скотам. Но при этом тупые dh’oine почему-то не хотят взять в ум, что раз идет война, то и их щадить никто не будет, и ужасаются зверствам эльфских партизан, напрочь забывая, что творили сами, — Эредин вздохнул и добавил уже спокойнее. — Этот узел противоречий не развязать. Эльфы и люди никогда не будут жить мирно. Но начали эту войну не мы. Расплодившимся во множестве людям было нужно место, а эльфы им мешали. Вот и случился Раупиннек с резней в Лок Муинне. Раньше я хотел вернуть им этот должок, дотла выжечь гнойник, в который превратился наш старый мир, оставить на его месте лишь пыль и пепел… Но потом кое-кто сказал мне, что жизнь можно потратить на нечто более приятное и полезное, чем война с тараканами. Так что, мы просто заберем своих. А dh’oine пусть остаются сами с собой и делают что хотят. Может, сожрут друг друга, может, инстинкт самосохранения наконец возобладает, и они поумнеют. Теперь мне на это наплевать.
— Значит, у тебя нет ненависти к людям, населяющим другие миры? — осторожно спросила Маша.
— Они мне безразличны, — пожал плечами Эредин. — До тех пор, пока не пытаются вмешиваться в наши дела. Но мы научились быть настороже с представителями твоей расы, чтобы всегда успеть ударить первыми.
— А как же я? Мне ты тоже не доверяешь?
— Ты — дело другое. Ты доказала свою верность лично мне в ситуации, которую нельзя ни спланировать, ни подстроить. И теперь я знаю, что из всякого правила есть исключения.
— А-а, — ответ явно порадовал Машу, и она отважилась задать вопрос следующий. — Слушай, а ты ведь мог бы набрать и еще попаданок в помощь Карантиру. Вон их в диспетчерской сколько.
— На кой-они мне? — фыркнул Эредин. — Одной тебя вполне достаточно.
— Но ведь…
— Камень у нас один, Нагльфар — один, навигатор, который способен им управлять — один. И призывальщик, соответственно, нужен тоже один. Это раз.
— А два? — спросила Маша, которую ответ Эредина несомненно обнадежил, но она все-таки хотела выяснить для себя еще кое-что.
— Камень бесполезен в, так скажем, нецелевых руках. Я слышу твой зов, потому что он идет отсюда, — Эредин мягко положил ладонь на область сердца. — А ничем не мотивированные вопли только сотрясают воздух и уходят в пустоту.
— А почему ты так уверен, что другая не будет чувствовать к тебе то же, что и я?
— Потому что примерно представляю, что из себя представляет большая часть тусующихся там девиц. Они не были никому нужны и интересны у себя дома, при этом пребывая в уверенности, что причина этому — неправильный мир, в котором никто не ценит замечательных и необыкновенных их. По их глубокому убеждению, стоит поменять место пребывания — и жизнь наладится, все сразу кинутся целовать ноги им, великим и ужасным, наперебой превознося их невъбенные достоинства, — Эредин усмехнулся. — Простая мысль, что дело не в мире, а в них самих, в голову этим девкам не приходит. То ли для их куриных мозгов она слишком сложна, то ли для больного самолюбия слишком неприятна. Им все равно, рушить мир или спасать, им нет дела ни до чего и ни до кого вокруг, они, как деревянные болванки, не чувствуют ничего — ни привязанности, ни любви, ни боли, ни сожалений. Зачем же мне наполнять свой родной и любимый мир всяким бессмысленным сбродом? Нам там и dh’oine работяг вполне хватает.
Маша поворошила палкой головешки, подгребая их к уже слабо горящим поленьям, и подкинула в костер хворосту, давая новую пищу огню. Пламя вспыхнуло, радостно затрещав сушняком, а Маша, потерев замлевшую от долгого сидения поясницу, собралась прилечь на подстилку из лапника и веток. Но вдруг… Ее насторожила воцарившаяся вокруг тишина, странная, звенящая, неестественная. Даже ветер, привычно гудевший в кронах, внезапно стих, но, как оказалось, лишь затем, чтобы в следующий момент вернуться с моря и кинуть Маше в лицо горсть холодных колючих капель. «Дождь? Этого еще не хватало, — сердито подумала она, заслоняя лицо от прямо-таки ледяных порывов. — А хотя, — в свете костра она разглядела, как в воздухе часто и накосо не льет, а метет белым. — Это ведь снег! Ах ты ж, епишкин пистолет, реально натуральный снег!»
Маша энергично затеребила Имлериха.
— Эй, хорош дрыхнуть, Ассоль ольхово-чугунноголовая, алые паруса приплыли!
— Чего? — вскинулся спросонья не особо прытко соображающий Имлерих. — Какая соль? Куда приплыли?
— Карантир пришел на Нагльфаре, — уже без шуток сообщила Маша. — Видишь, как снегом-то сыпет. Пойдем его встречать на берег, пока я тут не заколенела совсем.
Уже не обращая внимания на ворчание Имлериха, Маша споро закинула за плечи свою походную котомку, радуясь, что великое ночное сидение наконец закончилось и совсем скоро она окажется на корабле, в своей теплой каюте, где ее ждали нормальная постель и общество Эредина.