Страница 6 из 6
Меня не было рядом.
И сейчас нету.
Дед твой умер, и бабка тоже.
Ты остался в Израиле один со своей мамой.
Как ты там, Женя?
Он молчит, не подходит к телефону.
Он ничего не делает – просто сидит дома.
Он спит днём, а ночью то ли дрочит, то ли мечтает.
Он что-то думает, соображает, читает.
А вокруг все из кожи вон лезут – делают карьеру, стучат на компьютере, зарабатывают деньги, пишут стихи, рисуют маслом, как Игорь Шуклин, издают журнальчики, как Осмоловский, поднимаются в лифте в офис, опускаются в шахту, летят в самолёте, отравляют жизнь, смешат подружек.
А Женя ни то ни сё – сидит дома.
Что это, почему, Женя?
Он молчит – не пишет, не рисует каракули, не едет ко мне, не летит в космос.
Он как будто знает: ничто уже не спасёт эту планету.
Он не хочет помочь ни себе, ни своему папе.
Он чует: оживители ушли за черту горизонта.
Оживители скрылись.
И там, в своём далеке, они выставили оленьи рога, высунули языки и копыта.
Они потрясают своими длинными иглами дикобразов.
Они молчат, и их молчание – воздух, которым мы дышим.
Без этого воздуха вода рек и озёр станет кровью и слизью.
А сейчас вода, невзирая на кровь, остаётся водою.
Дёготь
Недавно я видел художественного критика и куратора Екатерину Дёготь.
Мне нравится её имя – Дёготь.
Оно напоминает мне нечто опасное, разбойничье, чёрное, запретное, вне закона.
Но это – иллюзия, химера.
Я знаком с Катей с московских времён, с 1990-х.
Тогда она была газетной критикессой.
А сейчас работает куратором в Австрии, в Граце.
Она там важная шишка – директриса.
А я сижу в Цюрихе на скамейке.
Я – без паспорта, без гнезда, с одной только голой Варькой – торчу в жирной Швейцарии, как цыганка Чирикли.
И вот Катя приехала к нам из Граца.
Мы сходили с ней в старый ботанический сад, посидели на озере, поговорили.
Оказалось, она не хочет ни думать, ни воображать, ни оживляться.
Она не хочет быть ни разбойником, ни святой, ни вавилонской блудницей, ни маленькой девочкой Катей.
Она не хочет быть чёрным, опасным дёгтем.
Она хочет лишь одного – быть защищённой.
И так было всегда – со всеми с ними.
С Толиком Осмоловским, с Ярославом Могутиным, с Михаилом Шолоховым, с Павлом Пепперштейном, с Виктором Пелевиным, с Юрием Лейдерманом, с Андре Жидом, с Александром Серафимовичем, с Валентином Катаевым, с Анатолем Франсом, с Львом Рубинштейном, с Александром Скиданом – имя им легион.
Они хотели быть защищёнными: от веселья, гибели, дикости, мудрости, чащи.
То есть от всего настоящего – защищенными до самой смерти.
И от искусства, что ли?
Искусство – потухшее солнце.
Из-за него Сесар Вальехо умер от голода, с окровавленными потрохами, без копейки в кармане.
Когда Солнце тухнет, оказываешься во мраке, на мокрой скамейке, незащищённым.
А когда ты к Солнцу летишь на игрушечных крыльях, – сгораешь.
Все вокруг только и делают, что защищаются – от солнца, от мороза, от заразы, от головной боли, от несчастья, от священной скуки, от наводнений и засухи, от террористов, от кентавров – и от мёртвого Вальехо тоже.
Но нельзя же быть как все, Катя!
Почему ты жадна не до жизни, а до одной защищённости от оной?
Это – смегма.
Поэтому выход один: незащищённость.
Это твоё единственное спасение, пройдоха.
Ты не кулебяка и не ананас, ты – Дёготь.
Тебя не сварили в бульоне и не замуровали в урне.
Катя, почему ты так поглупела?
Почему ты ничего не слышишь – как все эти толпы?
Почему ты всё время кладёшь в свой дёготь мерзкий мёд из пластмассовой банки?
Почему ты не подлинный дёготь?
Пойми: единственным твоим правом является право быть ничем не защищённым дёгтем.
Непризнанным, осмеянным, презренным, заброшенным и отвергнутым чёрным дёгтем.
А ты не дёготь, а какая-то дегтярная медовуха.
Опомнись и оживи, дорогая девочка Катя!
Блондинка и банан
Я полон людьми, как какой-нибудь удав – кроликами.
Ни одного из них я не прожевал, не переварил, не выкакал.
Как можно быть наполненным непереваренными людьми?
Это гнусно.
Я не желаю никакого знания, которое не вознаградит меня ещё большим незнанием.
Вся мудрость мира подобна речам банана, проглоченного блондинкой:
Но я не блондинка и никого за всю жизнь не пережевал, не переварил.
Ни Лёку Роденко, ни Александра Родченко, ни Римского-Корсакова, ни Рустама Хальфина, ни Сергея Третьякова, ни Сергея Кудрявцева, ни Даниила Хармса, ни Даниила Парнаса, ни Дмитрия Пригова, ни Дмитрия Гутова, ни Бориса Гройса, ни Борю Капышева…
Все застряли в горле – мёртвые, полуживые, требующие оживления, не способные на него.
Джордж Джордж
Лишь однажды встретил я стихотворца, напомнившего мне о поэтах подлинных – об оживителях.
Звали его Джордж Джордж, и он был из Нового Орлеана.
Этот парень приблизился к поэзии благодаря своей необычной болезни – злостной и гибельной.
Вот ведь как: без падучей нет Достоевского!
Прав был Тютчев: «И если бить хочу кого, то бью себя я самого».
Итак, вот моя байка.
Лет пять назад я находился в Роттердаме, где в тот момент проходил международный фестиваль поэзии.
На алюминиевых стервятниках слетелись туда разноязычные стихослагатели.
Они читали на сцене собственные стихи в порядке очереди.
А я на это смотрел не без отвращения.
Я в своём кресле начал вздрагивать, подскакивать и кричать на разных языках, обращаясь к питомцам муз:
– PFUSCH! ХАЛТУРА! QUICKIE! RAPIDITO! SVELTINA! ТУФТА!
Этими воплями я намеревался взбесить и пробудить к жизни унылых миннезингеров.
Но они не взбесились и не пробудились, а злобно на меня шикали и продолжали своё чтение.
Только один Джордж Джордж ничего не читал.
Потому что уже не мог.
Он страдал от ужасной болезни, которая имеет длинное латинское название (я забыл его).
Сущность этого недуга заключается в том, что все отверстия в теле больного постепенно закрываются, зарубцовываются.
Представьте себе: зарастает дикой кожей ваш анус, дырка в пенисе закупоривается, уши, рот, глаза, ноздри – всё забивается.
Эта болезнь поддаётся излечению только на ранней стадии.
А поэт Джордж Джордж свою хворь запустил.
Когда он прилетел в Роттердам, то мог ещё слышать, а вот испражняться и мочиться, видеть и говорить уже не мог.
Сырое мясо затянуло его мочеиспускательный канал и задний проход.
Произошла закупорка глаз – они слиплись.
И губы сомкнулись – стали одной непроходимой губой, а точнее губищей.
Такое могли бы изобразить Сальвадор Дали, Луис Фернандес или Рене Магритт, но они опоздали – это уже было изображено в медицинских атласах одиннадцатого столетия.
А потом эта редчайшая болезнь на несколько столетий исчезла из поля зрения медиков.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.