Страница 2 из 6
– СРИ! СРИ! СРИ! СРИ!
Появились вышибалы.
Они действовали деликатно: знаками попросили меня удалиться.
Я наотрез отказался и заорал очень буйно:
– СРИ! СРИ! СРИ!
Тогда они потащили меня вон из зала.
Люди отворачивались, прятали лица.
В вестибюле возник лучезарный джентльмен в искромётном костюме:
– Are you OK, sir?
Он тоже сомневался: может, я – эксцентричный миллионер из Сибири?
А я ему в рожу:
– СРРРИИИИИИИИИИИ!
Но он, кажется, не обосрался.
А жаль – это могло бы превратить его в Собаку Баскервилей.
Как сказал Андрей Платонов: «Жил с людьми, – вот и поседел от горя…»
И всё-таки я в тот день повеселился и ожил.
Всё вокруг ожило: люди, Бонд-стрит, город Лондон.
Между кадавром и кентавром
Один критик сказал, что я – слабый писатель.
Всегда, мол, пишу о себе, – во всех своих книжках.
О себе, о себе, о себе – а иначе, мол, не умею.
Разве это не слабая литература?
Очень слабая, – так рассудил критик.
Но это, конечно же, глупость.
Во-первых, я вообще не писатель.
Я – пишущий.
И это разделение важно.
Во-вторых, я пишу не о себе, а о некоем существе, живущем в каждом и каждой.
О «сокровенном человеке», как сказал однажды Платонов.
О Дон Кихоте, как назвал его Сервантес.
О том князе Мышкине, который родился в сердце и умер.
О душевной, внутренней твари, требующей оживленья.
Иногда это гиена.
Иногда мессия.
Иногда Чжуан-цзы.
Иногда потерянный кот.
Иногда дурачок.
Иногда шишига или ангел.
Иногда Тиль Уленшпигель.
Иногда Оливер Твист.
Иногда ёжик.
И это существо, троглодит, чудо, чудище, бестия, созданье есть в каждом из нас – и во мне, разумеется, тоже.
Я верю, я осязаю: мне каждый день, каждый миг следует жить, а я не справляюсь, не смею!
Я не умею жить во весь дух, здравствовать в полную мощь, быть в живых что есть силы.
Я существую слабо и дурно.
И пишу поэтому плохо.
Я умерщвляю в себе Гека Финна и Моби Дика – исподтишка, потихоньку.
Я умерщвляю их, потакая жлобам и мерзавцам; кивая той поганой мелодии дня, что звучит отовсюду.
Я умерщвляю их, когда сыт, обут и доволен собою.
А когда я хочу оживить в себе мальчугана, сбежавшего из казармы, то ленюсь и мертвею.
Об этом вот и пишу – о падениях и неудачах, о провалах, ошибках и неспособности оживления жизни.
Но они – эти ошибки – мои-не-мои, не только мои, но и ваши.
Потому что никто вообще не справляется с оживлением жизни.
Может быть, даже Пушкин…
Я пишу о своём примере, потому что знаю его чуть лучше.
А другие пусть о своих примерах расскажут.
Понимаешь, читатель?
Задача каждой живительной книжки и каждого оживлённого слова: найти в человеке – в его сердцевине – того дикобраза, который не только ощерится всеми иглами на своего убийцу, но и откроется для становления птицей.
Иными словами: расконопатить сердце.
– Стучат в дверь!
– Стучат в дверь!
– Стучат в дверь!
Так сказал Сесар Авраам Вальехо Мендоса.
Оживительница из Сан-Кристобаля
Однажды мы с Варькой путешествовали по Мексике.
Давно это было – в прошлом веке.
На старых автобусах – из одного мексиканского штата в другой – по пыльным дорогам.
Я тогда ещё не знал, что такое глаукома, и смотрел в оба глаза.
Мексика – страна бедная, населённая непреклонным народом.
Его втаптывали в глину, в прах, в асфальт, в мусор, – а он вставал фантомом в волнах ацтекского жара.
Этот народ возникал перед нами внезапно – на пустом месте, рядом с кактусом-великаном, в голом пространстве.
Едем и видим: стоит на дороге то ли семья, то ли банда, то ли коммуна: дед, бабка, мать, отец, подростки, младенцы.
Стоят с закопчёнными лицами, с чемоданами и узлами, – и ждут чего-то.
Нашего автобуса, что ли?
Только старый индеец сел в автобус, а остальные так и остались на дороге.
И исчезли в клубах пыли.
А мы ехали, жуя маисовые лепёшки с авокадо.
Наконец оказались в штате под названием Чьяпас.
Там действовали вооружённые повстанцы – сапатисты.
Их возглавлял человек, чьё лицо скрывала маска, – Субкоманданте Маркос.
Мы мечтали: а вдруг его встретим?
И он скажет нам: «Будем вместе».
Скажет: «Станьте, как я, другими», – и мы тут же станем.
Но нет – мы не повидали Субкоманданте.
Ну и не надо.
Мы уже сами знаем, как совместить «созерцание» и «действие» на свой лад – дуралейский.
Зато вместо Субкоманданте мы встретили кое-кого рангом повыше.
Это случилось в Сан-Кристобаль-де-лас-Касас.
Там я выпал из автобуса, как гнилой плод манго.
И лежал на скамейке возле автобусной станции – поближе к сортиру.
Дело в том, что у меня открылась страшная диарея.
И дико подскочила температура.
Из разверстого зада текло, текло и текло – до полного умора.
Мои геморроидальные шишки набрякли и лопнули – понос окрасился кровью.
Я испортил единственные штаны, но не думал об этом.
Я был перепуган, а потом провалился в морок.
Варька держала мою голову на коленях.
И тут к нам подошла женщина – не старая, не молодая.
Коричневое лицо и резкие вокруг рта морщины.
А ещё у неё петух сидел за пазухой – рыжий петел.
Это было его излюбленное местечко.
Женщина не сказала ни слова – ни тогда, ни после.
Она оказалась немая.
Жестами она показала: «Идите за мной».
И мы подчинились – её милости, её твёрдости и её благородству.
Или нужно просто сказать: её безупречному духу?
Она отвела нас к себе – в хижину, а не в трущобу.
По дороге я многократно извергся кровавой жижей.
Мы очутились в комнате, разделённой цветной занавеской.
Она положила меня на узкую койку.
И принесла дымящийся мутный напиток.
Я его выпил – кисло и горько! – и вскоре забылся.
В этом доме мы провели несколько суток.
Она нас кормила чёрными бобами.
И давала мне мутный напиток.
А Варька перестилала мою постель, ведь я гадил под себя ненароком.
Наконец понос прекратился.
Я заново родился.
Эта жизнь была словно в сказке.
Как сказал Н. О. Лосский: «Взрослый человек способен увидеть жизнь в её глубинном аспекте, только когда выздоравливает от тифа».
Вот именно: в глубинном аспекте.
Кочет сидел за пазухой у индианки и клевал с её ладони разноцветные зёрна.
Женщина хранила молчание.
Хорошо, когда человек не ворчит, не кричит, а просто дышит, как облака и деревья.
Какие-то травы свисали с потолка – пахучие и сухие.
На глиняном полу лежала зелёная подстилка.
А в приоткрытой двери – гора навоза.
Навозные мухи влетали в комнату и гордо садились на стены.
Мухи – вестницы жизни и смерти – предвещали мне то и другое.
Там я впервые осознал присутствие жизни, смерти и ещё раз жизни.
Жизнь – она вечно чужая, а во мне – один лишь её недостаток.
Жизнь – упускаемая и упущенная возможность.
Горе мне – я родился таким одиноким!
Чтобы почуять жизнь, нужно слипнуться с ней, как навозная муха, нужно быть петухом под рубахой немой индианки.
Ощущать её запах, поступь и стук безупречного сердца.
Два мастера
Один русский писатель сказал: «В тайном замысле каждого человека есть желание уйти со своего двора, из своего одиночества, чтобы увидеть и пережить всю вселенную».
Это точно.
Во всяком случае, так было.
«Уйти со своего двора» – чтобы всю землю покрыть анафемами и осаннами, а потом раствориться в небе.