Ближняя Ведьма

– Я иду в первом дозоре.

– Дозор?

– Мы подняли всех мужчин деревни, так, на всякий случай. – Он хлопает ладонью по желтым повязкам. – Метка для моих людей. Чтобы не попасть в своего. Я отдал всем приказ стрелять на месте.

Отлично.

Дядя прощается и уходит. Я устраиваюсь в освободившемся кресле, пытаясь вспомнить, найдется ли у меня хоть что-нибудь желтое.

Из коридора доносится шум: это Рен все еще продолжает играть. Мама смотрит мне в глаза, но ничего не говорит, а мне интересно, догадалась ли она, что я собираюсь сделать. Зевнув, она целует меня – губы едва касаются моего лба – и отправляется укладывать Рен. Топот в прихожей затихает: сестренку уводят спать.

Сидя на кухне и дожидаясь, пока остынут камни очага, я размышляю о том, что мать целыми днями до изнеможения печет хлеб и к ночи валится с ног от усталости – чтобы не лежать в кровати без сна и не вспоминать. Бывало, папа садился рядом с ней и до зари рассказывал свои истории, потому что знал: она любит звук его голоса, окутывающего ее, как сон.

Я сижу, пока темный дом не затихает, пока тишина не становится такой тяжелой, как будто весь мир затаил дыхание. Только тогда я поднимаюсь и тихо иду в свою комнату.

На полке уже ровно горят свечи, отбрасывая пляшущие тени на потолок. Я сажусь на застеленную постель, дожидаюсь, пока Рен не начнет дышать ровно и глубоко.

В гнезде из одеяла она кажется совсем крохотной. У меня ком в горле при мысли об Эдгаре. Я представляю, как он неловко вылезает из окна и скрывается на вересковой пустоши. Вздрогнув, я сжимаю кулаки. И вот тут вдруг вспоминаю. Ладонь у меня до сих пор слабо пахнет мокрыми камнями, травами и землей после того, как Дреска вложила в нее амулет и сомкнула на нем мои пальцы. Как я могла забыть? Я роюсь в карманах и с облегчением выдыхаю, нащупав мешочек. Вынимаю его и взвешиваю на руке. Странное ощущение: он разом и тяжелый, и невесомо легкий. Горстка травы, грязи и камушков. Что за сила заключена в нем? Я подавляю зевок и привязываю амулет сестренке на запястье. Она ерзает под моими руками, открывает сонные глаза.

– Что это? – бормочет Рен, увидев мешочек.

– Это подарок тебе от сестриц, – отвечаю я.

– А что он делает? – интересуется Рен, садясь на кровати. Она обнюхивает мешочек. – Чувствуешь, пахнет вереском, – и она тычет его мне в нос. – И грязью. Там внутри не должно быть грязи.

– Это просто оберег. – Я касаюсь его кончиками пальцев. – Прости, что разбудила. Я забыла и не отдала его тебе раньше. А теперь, – я приподнимаю одеяло, – ложись-ка и засыпай снова.

Кивнув, Рен тут же падает на подушку. Подоткнув со всех сторон ее одеяло, я смотрю, как она устраивает из него уютный шар.

Сидя на краю кровати, я дожидаюсь, пока Рен не начнет сопеть глубоко и равномерно. Скоро сон окутывает ее, пальцы сжимают оберег.

А мне пора за работу.

Я перебираю вещи в ящиках и нахожу, наконец, светло-желтый шарф – его подарила мне Елена года два назад. Я целую его, мысленно благодарю подругу, которая так любит вязать, и обвязываю шарфом руку.

Потом я беру нож отца и свою зеленую накидку, плавно открываю окно, замирая на месте от его скрипа. Рен спит, не шелохнется. Выбравшись, я спрыгиваю на землю, закрываю створку и ставни.

В доме Отто горит свет, а сам он, видимо, решил не ходить в дозор, потому что через окно я вижу его фигуру, склонившуюся над столом. Рядом сидит Бо, прядь волос у него свесилась на лоб. Вид у обоих мрачный, оба пьют из кружек, а в промежутках между глотками перебрасываются скупыми словами. У дяди Отто такой голосина, что ему не преграда ни дерево, ни стекло, ни камень, и я подкрадываюсь поближе, чтобы послушать.

– Как будто улетел, прямо из кроватки, был – и нет, – Отто взмахивает рукой, – испарился.

Но ведь так не может быть. Я убеждена, следы наверняка есть, пусть и едва заметные. Знает ли Отто, где и что искать? Взрослые мужчины частенько ведут себя, как маленькие мальчики, неужели и рассуждают они, как несмышленые дети?

– Странно, странно, – вторит Бо. – И что ты об этом думаешь?

– Думаю, что лучше бы нам найти мальчишку, да поскорее.

– Как мы заставим его появиться из ниоткуда? – Бо пожимает плечами.

– Я должен, – Отто надолго припадает к кружке. – Такая у меня работа.

Они надолго погружаются в молчание, глядя каждый в свою кружку, и я отхожу. Набросив на плечи темно-зеленую накидку, я предоставляю мужчинам пить дальше, а сама поворачиваю к деревне. Дом Эдгара на западе, рядом еще с тремя-четырьмя, между этой группой домов и другими – разделяющая их тонкая каемка поля. Если можно найти хоть какой-то ключ к разгадке, хоть какую-то зацепку, позволяющую понять, кто забрал Эдгара, куда и как, я эту зацепку найду.

Я шагаю, и ветер ласково подталкивает меня в спину.

В лунном свете пустошь кажется призрачной. Над травой плавают тонкие пряди тумана, на холмы медленными волнами набегает ветер. Я вижу по другую сторону поля первую группу домов и размышляю о том, удосужился ли вообще дядин отряд поискать следы маленького мальчика. Они не так глубоки, как следы оленьих копыт. Но должно же было остаться что-то, какой-то след жизни, движения. Земля под окном обязательно должна быть примята и дать указания на то, в какую сторону ушел Эдгар. Все оставляет следы.

На самом деле это меня и тревожит. Все оставляет следы, а тем более компания дюжих мужиков, что топтались вокруг дома, уничтожая все своими сапожищами. Сомневаюсь, что я смогу найти что-то в темноте, без дневного света, но тащить сюда с собой лампу или свечу слишком рискованно, особенно учитывая, что где-то бродит ночной дозор. Лучше мне не попадаться на глаза людям Отто. Даже если не подстрелят, моему частному расследованию придет конец, и я, скорее всего, надолго окажусь под домашним арестом. Ради моего же блага, для моей же безопасности, – презрительно усмехаюсь я. Что-то не очень дом помог защитить Эдгара, взятого спящим прямо из кровати.

Нет, сегодня ночью темнота будет моей союзницей. Мой отец любил повторять, что ночь может поделиться своими секретами не хуже, чем день, – и мне очень хочется, чтобы это оказалось правдой.

Я пробираюсь по тропе, извилистой, как вена, бегущая к сердцу деревни, и стараюсь не поскользнуться и не споткнуться о камень.

Над головой пролетает ворона, как клякса на ночном небе. Дома все ближе, они разделены палисадниками. Теперь я иду медленнее, широким шагом, прилагая все старания, чтобы шуметь не громче ветра вокруг меня. Слышится чей-то кашель, и через мгновение от одного из домов отделяется человек, тень в тусклом свете из окна. Я замираю посреди тропки, прижимаю полы накидки, чтобы не развевались по ветру. Человек останавливается у дома, закуривает трубку, на сгибе локтя у него ружье, на рукаве желтая повязка. Я вспоминаю дядины слова. Стрелять на месте. Мне становится не по себе. Из дома окликает другой голос, и мужчина оглядывается. В этот момент я сбегаю с тропинки, в темноту между двумя домами. Прижимаюсь спиной к стене, вплотную к поленнице. Отсюда мне хорошо виден четвертый дом, самый дальний, самый западный. Дом Эдгара.

В нем тоже горит свет, но в глубине, так что окна совсем тусклые. Я подхожу и опускаюсь на колени поочередно перед каждым, пробегаю по земле пальцами и глазами, ищу вмятины, любые следы от руки или ноги. Подхожу к окну Елены (я так завидовала тому, что у нее есть своя комната… сейчас об этом даже вспоминать невозможно) и медлю, не решаясь постучать в стекло. Пожалуй, это не слишком хорошая затея – ведь только накануне из этого дома пропал ребенок. Так что я просто провожу пальцами по раме, надеясь что моя подруга крепко спит там, в комнате, а сама подхожу к последнему окну. За ним, знаю, и спал Эдгар. Оно, как говорят, было распахнуто. Я сажусь на корточки, щурясь в слабом свете.

Все так, как я и думала. На земле сплошная паутина следов: мужские сапоги, башмаки, туфли, шаркающие шаги стариков и уверенные – молодых. Поле битвы, а не земля. До сих пор еще мокрая после дождя, она несет на себе множество следов, но ни одного маленького или детского.