Стрелок-2

Впрочем, сам Ипполит Сергеевич был далек от религии. Наоборот он, как человек мыслящий, был ярым противником как православных попов, так и духовных лидеров старообрядцев. И те, и другие казались ему, в лучшем случае — скучными схоластами, оторванными от реальной жизни, а в худшем — прожжёнными лицемерами, превратившими веру в доходное дело. Но, как бы дурно он не относился к служителям культа, правительство и особенно — царя, он ненавидел ещё больше. Александр Второй казался ему воплощением всего мерзкого, лживого и отвратительного в русской действительности. Убить его, казалось ему, делом, безусловно, правильным и полезным. Ведь вся эта ужасная, подавляющая всё живое, машина самодержавия, подобающая более туркам или персам, а не европейской стране, беспощадно и тупо давила все ростки нового. Великие реформы начала царствования, так обнадежившие всех прогрессивных людей, были остановлены. Возвысивших голос против угнетения — гноили в тюрьмах. И весь этот бездушный механизм держался лишь на одном стареющем сластолюбце, и если убрать из него скрепляющий стержень самодержца, он непременно рассыплется на мелкие осколки, сквозь которые прорастут ростки новой жизни. Наверное поэтому он и пошел в террор.

— Господин Крашенинников! — раздался совсем рядом хриплый голос, вернувший, наконец, Ипполита Сергеевича в реальность.

— Придержи-ка, любезный, — дотянулся он своим зонтиком до спины извозчика и тот послушно натянул поводья.

— Господин Крашенинников, — подбежал к коляске худощавый человек неопределённого возраста в драном пальто и облезлой шапке, некогда бывшей каракулевой. — Как хорошо, что я вас встретил. Нам совершенно необходимо поговорить!

— Ах, это вы? — приподняв бровь, спросил купец. — Садитесь!

Тот, не теряя ни минуты, залез в коляску и плюхнулся на сидение рядом.

— Трогай, скотина! — велел Ипполит Сергеевич и снова толкнул зонтиком в спину вознице.

— Если бы вы знали, что со мной приключилось! — с жаром начал говорить встреченный им господин, но Крашенинников прервал его.

— Не здесь!

Впрочем, через четверть часа они достигли трактира, где купец заказал отдельный кабинет, в котором они, наконец, смогли побеседовать.

— Какими судьбами Алексей…?

— Аполинарьевич.

— Да-да, конечно. Алексей Аполинарьевич.

— Как вы, вероятно, знаете, я был направлен на работу в сельскую местность, чтобы вести агитацию среди крестьян.

— Исполать вам, — равнодушно ответил Ипполит Сергеевич.

— Вы не верите в возможности пропаганды?

— Нет.

— Хм. Хотя, я, в последнее время, тоже очень сильно разочаровался в этом деле!

— Вас стали бить?

— Откуда вы знаете?!

— Я просто так сказал.

— А… понятно. На чём я остановился?

В этот момент показался половой, принесший заказанный ими для виду чай и пироги. Пока разбитной ярославец с угодливой улыбкой раскладывал заказ на столе, они молчали, но как только он вышел, Крашенинников ответил:

— Вы остановились на том, что разочаровались в пропаганде.

— Да-да, — продолжил с набитым ртом Алексей. — Совершенно разочаровался!

— Вы голодны?

— Нет, то есть — да. Изволите ли видеть, почти двое суток ничего не ел. Простите, великодушно!

— Ничего страшного. И что же вам угодно?

— Я хочу участвовать в настоящем живом деле, а не в этом убогом балагане. Эти крестьяне и попы — сущие ретрограды, стоящие за тирана ничуть не менее чем казаки или самые реакционные из помещиков. Прирожденные рабы!

— Что вы говорите! Но отчего же вы пришли к подобным выводам?

— Как я уже говорил, в последнее время я работал в одной деревне под Рыбинском. Народ там тёмный и, несмотря на нищету, а может и благодаря ей — забитый до ужаса. Я долго пытался их расшевелить, пробудить, хоть как-то их человеческое достоинство, но всё тщетно!

— Очень интересно!

— Вот именно! Но самое ужасное, что меня с самого начала невзлюбил тамошний священник. Редкостная скотина, доложу я вам!

— Что так?

— Ну, он сразу распознал мою агитацию и сказал односельчанам, что если они не выгонят меня, то появится полиция и всем будет плохо!

— Хм. И ведь нельзя сказать, что он не прав! И чем же всё кончилось?

— Они потребовали, чтобы я убирался, а когда я отказался…

— Вас стали бить?

— Да, — поник головой неудачливый агитатор. — Я готов был положить свою жизнь на алтарь просвещения, а они…

— И как же вам удалось спастись?

— О, это очень интересная история! За меня заступился отставной солдат.

— Что вы говорите?!

— Да, именно так.

— И чем же вы вызвали такую симпатию? Или он сторонник прогресса и противник существующих порядков?

— Боюсь, что нет. Я пытался агитировать его, но он сразу отказался меня слушать и пообещал оторвать голову, если я буду приставать к нему с ерундой.

— И почему же он передумал?

— Не знаю. У меня сложилось впечатление, что он просто враждует со всей остальной деревней и был бы рад досадить им.

— Каково!

— Да-да, именно так. Кстати, он первый кулачный боец в тех краях и когда он заступился за меня, добрая половина мужиков тут же разошлась, не желая принимать участие в потасовке.

— А вторая?

— Что, вторая?

— Вторая половина. Ну, тех, у кого желание подраться не пропало?

— О, им пришлось не сладко!

— Даже так?

— Именно так. Это просто какой-то ужас творился, как даст одному в лоб — тот и лежит, будто покойник. Потом другому, потом третьему, а когда один из мужиков попробовал схватиться за оглоблю, он пообещал ему её засунуть прямо в…

— Спасибо я понял, куда именно! И чем же всё кончилось?

— Я сбежал!

— Что значит, сбежал?

— То и значит. Я очень испугался. К тому же моя миссия явно кончилась крахом, и в моем дальнейшем присутствии не было ни малейшей необходимости.

— И вы бросили своего заступника одного?

— А что мне оставалось делать? Вы бы видели этих людей… да они же дикие, разве что сырым мясом не питаются! К тому же этот солдат и без меня прекрасно справлялся, пока не подоспел этот ужасный отец Питирим.

— И как же звали этого солдата?

— Не помню, кажется, Дмитрием.

— Любопытно… опять солдат из-под Рыбинска…

— Простите, а можно я ещё покушаю?

— Да-да, конечно. Вы пока ешьте, а потом пойдете по этому адресу. Я предупрежу, вам там помогут.

— Большее спасибо. Вы не представляете, как я вам благодарен!

— Не стоит. И не торопитесь так, у вас еще уйма времени. Это мне пора.

— Вы уже уходите?

— Да. Дела, знаете ли.

— Простите, а вы не знаете, кто такой Троцкий?

— Э… кто?

— Троцкий.

— Нет, а что?

— Просто этот солдат, Дмитрий, когда я пытался его агитировать, сказал мне, будто я … как бы это… лгу, как Троцкий. Я думал, может, вы знаете?

— Никогда не слышал!

На заводе появление Будищева в парадной форме не осталось незамеченным. Только что начался обеденный перерыв, затих шум станков, стук инструмента, и мастеровые группами и поодиночке покидали рабочие места. Те, кто жили неподалеку, спешили домой, чтобы пообедать. Другим узелки с немудрящей снедью принесли дети. Третьи доставали харч из котомок и устраивались, где придется.

Степаныч с самого утра чувствовавший себя не в своей тарелке, едва прозвучал гудок, поспешно оставил свой пост и почти рысью направился на выход.

— Что это с ним? — недоуменно спросил один из подручных — молодой парень с чудным именем Афиноген.

— Да какой-то постоялец у него объявился, — угрюмо пояснил рябой слесарь Прошка. — Вот и торопится, старый хрыч!

— А зачем?

— Затем, что дочка без присмотра осталась.

— Зря ты так, — насупился сообразивший, наконец, в чём дело парень. — Стеша — девушка хорошая!

— Все бабы — шкуры! — зло мотнул головой слесарь и сплюнул.

Несмотря на несогласие, никто не стал ему возражать. Во-первых, у Прохора был взрывной характер и тяжелая рука. А во-вторых, все знали про его горе. Несколько лет назад от него ушла жена и с тех пор характер некогда спокойного и обстоятельного мужика совершенно переменился. Он стал крепко выпивать, буянить, драться с соседями и грубить мастерам на фабрике. Последнее приводило к тому, что его постоянно штрафовали, и получать за работу оставались самые пустяки, что тоже не улучшало характер несчастного слесаря. Всё шло к тому, что Прохора выгонят, но пока что, спасало мастерство, которое, как известно, не пропьешь.