Восход стоит мессы

– Смерть иуде! – воскликнул Шарль де Монморанси, и стволы дрогнули, отыскивая цель. Люди смотрели на своего короля, ожидая лишь его приказа.

– Не стоит тратить порох, – вдруг сказал Миоссен, – виселица – удел предателей.

Генриха бросило в жар. Впервые за много лет он имел возможность покарать своего врага. Ненависть, что так долго копилась в сердце, теперь раздирала его изнутри и требовала выхода. Ненависть, поддержанная ненавистью окружавших его друзей. Генрих кожей чувствовал настроение своих дворян!

Вдруг Лаварден дернулся и побежал. Спастись было невозможно, и он, конечно, понимал это, но погибнуть от пули, видно, казалось ему лучше, чем биться в петле с высунутым языком.

– Не стрелять! – крикнул Генрих.

Несколько всадников легко догнали связанного безоружного пленника и приволокли его обратно, бросив на землю перед королем Наваррским.

Генрих непроизвольно поежился. Эта безобразная сцена, более всего похожая на травлю зверя, напомнила ему другую. Ту, которую видел он сам из окна королевского кабинета в Варфоломеевскую ночь.

Внезапно нахлынувшее отвращение отрезвило его, разогнав черный морок, затуманивший сознание. Он, принц крови, кому дано право вершить судьбы, чуть было не превратился в обыкновенного убийцу!

Он посмотрел на сильного, гордого человека, валявшегося перед ним на грязном снегу, и ему стало невыносимо горько.

– Встаньте, – сказал он устало.

Лаварден с трудом поднялся на ноги. Он смотрел на Генриха хмуро, исподлобья, в углу рта у него виднелась кровь. Рубашка была разорвана. Генрих заметил, что он начинает стучать зубами от холода.

– Ну что ж, сир… Может, покончим с этим, да поедете? – Лаварден красноречиво кивнул в сторону Миоссена и Рене де Фротеннака, которые уже приладили петлю к ветке ближайшего вяза. Жан ни о чем не просил, он хотел умереть, как дворянин. Даже это Генрих собирался у него отнять[2].

 «Кабы мне вешать всех предателей, то для начала пришлось бы повеситься самому», – внезапно подумалось Генриху, и он криво улыбнулся сам себе.

Разве мог он судить человека, который, рискуя жизнью и презрев привычные представления о чести, делал то, что считал своим долгом? Разве не так из раза в раз поступал он сам, до сих пор так и не разобравшись, кто он: герой или подлец?

В кипящем котле гражданских войн, где добро и зло, благородство и ничтожество давно превратились в единое кровавое месиво, сам он имел лишь один ориентир, который королевский шут назвал человечностью. Ибо именно она все эти годы помогала Генриху находить свой путь среди сотен кривых дорожек.

Едва не казнив этого человека, виновного лишь в том, что оказался по другую сторону крепостного вала, он, Генрих Наваррский, чуть было не пожертвовал самым главным, что у него еще оставалось, ради убогой своей обиды.

Генрих понимал, что без лошади Лаварден неопасен: он не успеет предупредить д’Антрагэ. Решение пришло само и показалось ему таким простым и логичным, что он вдруг ощутил, как по спине и по рукам побежали мурашки уходящего напряжения.

– Действительно пора ехать, уже и так потеряли много времени… – Генрих неохотно взглянул на пленника. – Так что можете идти, сударь,… ко всем чертям… Еще до света будете в деревне. Миоссен, развяжи ему руки и верни плащ, не то замерзнет в дороге.

Повисла пауза.

– Но, сир, как же… – начал было Миоссен, однако Генрих жестом оборвал его, и тот, недовольно сопя, выполнил приказ.

У всех был такой глупый вид, что Генрих не выдержал и рассмеялся.

– Идите уже, – повторил он насмешливо, – и кланяйтесь моей теще, как дотопаете до Парижа.

Лаварден неловко подобрал с земли свою перепачканную одежду и зашагал прочь, к лесу. Он не оборачивался, но Генрих собственными лопатками ощущал, как он ждет выстрела в спину.  

По отряду пробежал недовольный ропот, стая неохотно выпускала добычу.

– Хватит с меня покойников, – громко заявил Генрих, – пусть Гизы и Валуа режут друг друга сколько угодно. А мы, пожалуй, поедем домой.

Генрих даже не сразу понял, что нащупал ту струну в их уставших душах, которая звучала громче и пронзительнее, чем жажда мести.

– Домой, – тихо повторил кто-то. И все поняли, что это не в Париж. Домой! Это магическое слово, которое наконец-то было произнесено вслух, вернуло людей в чувство, вновь превратив горстку озлобленных убийц в отряд единомышленников.

– Слава нашему королю Анри! – воскликнул Агриппа, разом заставив замолчать всех несогласных.

– Слава! Слава! – откликнулись нестройные голоса.

– Слава! – подхватило ночное эхо.

– За мной, господа! – крикнул Генрих, бросая коня в галоп, и маленький отряд рванул вперед, быстро углубляясь в лес.

– Эге-е-гей! – ликующий голос д’Арманьяка далеко разнесся над верхушками деревьев.

Порыв колючего зимнего ветра ударил Генриху в лицо. Сегодня капризная Фортуна вновь одарила его своей улыбкой. Впервые после стольких провалов и неудач. Он не считал их. К чему корить себя за ошибки и оборачиваться назад, убивая живительную веру в себя? К чему бессмысленно мстить, порождая лишь поводы для новой мести?