Восход стоит мессы

Предатели предают прежде всего себя самих

Плутарх

В соответствии с дворцовым Регламентом дважды в неделю в Лувре давали бал, на котором король являл себя подданным. Генрих III, крайне трепетно относившийся к принятому распорядку, никогда не пропускал это обязательное мероприятие. И Предатель, как всякий придворный, должен был принимать в нем участие.

Ровно в семь часов вечера все уже собрались в парадной зале дворца в ожидании появления его величества. В первых рядах ближе к входу стояли принцы и герцоги, затем графы и маркизы, потом бароны, а в удалении толпились простые дворяне. Последние при появлении короля должны были опуститься на одно колено, а дамы – присесть в глубоком реверансе и подняться не ранее, чем король даст на то свое соизволение.

Предатель уже устал стоять в ожидании, когда высокие двери, наконец, распахнулись.

– Дамы и господа! Король и королева Франции, – объявил главный хореограф[28] двора, ударив посохом. Все головы разом повернулись ко входу, и толпа, как будто под порывом ветра склонилась в едином поклоне.

Когда Предатель поднял голову, он обомлел.

Рядом с королевой Луизой, растерянной и пунцовой от неподобающего ей смущения, на пороге, обмахиваясь усыпанным бриллиантами веером из страусовых перьев, стояло необыкновенное существо, в котором лишь внимательный зритель мог определить короля Франции.

Существо было одето в расшитый золотом шелковый наряд, причудливым образом сочетавший в себе признаки мужского и дамского костюмов. На гладко выщипанной от волос глубоко декольтированной щуплой груди сверкало драгоценное ожерелье, а вокруг талии жестко топорщились фижмы на золотой проволоке. Под фижмами виднелись короткие шелковые штанишки, из-под которых несуразно торчали тонкие ноги в бирюзовых чулках. А завершали все это великолепие туфли на высоком каблуке, украшенные атласными лентами и сверкающими пряжками.

Существо благосклонно оглядело присутствующих и изящно поплыло к трону. Зал потрясенно молчал.

– Я вижу, сударь, вы поражены моею красотой, – обратился король к господину де Крийону, милостиво улыбаясь ему напомаженными губами.

– В самое сердце, сир, – искренне ответил тот.

Предатель видел, что подведенные сурьмой глаза короля лихорадочно блестят, а из-под белил проступает горячечный румянец.

«Да он же болен! – мелькнула мысль. – Или безумен».

Король тем временем махнул рукой, и музыканты грянули турдион. Предатель начал оглядываться в поисках какой-нибудь дамы, достаточно хорошенькой, чтобы пригласить ее на танец, и увидел мадемуазель де Нансей, дочь бывшего начальника королевской охраны. Она была очень юна и еще не испорчена придворными нравами, а потому разительно отличалась остальных дам, кружившихся в этом танце.

Он уже сделал шаг в ее сторону, но вдруг увидел, как к барышне подошел господин дю Гаст, новоиспеченный граф и последняя пассия короля, предпочитавшего, как известно, красивых юношей самым очаровательным дамам.

Дю Гаст прославился тем, что именно ему король подарил пятьдесят тысяч ливров из тех денег, что были с трудом собраны после введения нового налога на горожан.

– Подумаешь, пятьдесят тысяч, – говорил тогда Гиз, – радуйтесь, что не пятьсот. Король наш Генрих Валуа, широкая душа, мог бы и миллион подарить.

Дю Гаста многие ненавидели, но он не был по-настоящему плох, скорее, тщеславен и глуповат от юных лет.

Молодой человек изящно поклонился девушке, и они закружились в танце. Они удивительно подходили друг другу, оба совсем молодые, легкие и какие-то радостные в этом мрачном дворце, залитом тяжелым светом свечей, запахом пота, духов и тающего воска. Они не сводили друг с друга сияющих глаз, грациозно вплетаясь в изысканный рисунок танца. Предатель заметил, что другие придворные поглядывают на них с восхищением… с интересом… со злорадством... Он осторожно перевел взгляд на короля. Издалека было видно, как на лице его под слоем белил проступили красные пятна, а рука его величества как бы непроизвольно легла на эфес шпаги.

«Что же вы так неосторожны, детишки, – подумал Предатель, – разве может фаворит короля смотреть так на женщину?»

Но танец продолжался и для них, казалось, не существовало ничего, кроме этого кружения и друг друга.

– Мотылек танцует с пламенем свечи, – раздался возле самого его уха голос Генриха Наваррского.

– Да, сир, – задумчиво ответил тот, – дружба с королем бывает иногда весьма обременительна.

– Надеюсь, сударь, дружба со мною не слишком пока вас тяготит, – хмыкнул тот.

– Благодарю, сир, не слишком, – с поклоном ответил Предатель, – но это и неудивительно, ведь вы, уж простите за прямоту, словно и не совсем король.

Генрих Наваррский рассмеялся.

– Вот уж точно, и крыть нечем, – он был необидчив и любил хорошую шутку.

Все было как всегда: то же лицо, та же улыбка, то же умение посмеяться над собой. Но Предатель давно перестал понимать этого человека, которого раньше считал другом и господином. И когда он замечал черты прежнего Генриха в этом неприятном незнакомце, что продал их юношеские идеалы за пустые амбиции, сердце его тоскливо сжималось.