Веретено

Чем ближе я была к дому, тем страшнее становилось мне.  Надо будет что-то делать, решать, как жить дальше, принимать соболезнования, устраивать  поминальные девять дней.  Под эти невесёлые раздумья я залезла в пустой вагон электрички. В тепле меня разморило, и я заснула. Мне снились все бабушки, которых я встретила в дороге.  Они стояли вокруг меня и заботились: кормили, промокали мне слёзы. Заунывно пела, раскачивая длинными косицами с яркими тряпочками кассирша, курила и выдувала мне в лицо дым из своей самодельной трубки. Я закашлялась и проснулась. Электричка стояла на станции Розепино.

Ругаясь про себя, я схватила рюкзак и выскочила на станцию. Электричка, словно только меня и дожидалась, коротко свистнула и умчалась в темноту.   На станции было темно, единственный фонарь, скрежеща, покачивался на проводе с разбитой лампочкой.  Деревянный домик служивший кассой и залом ожидания, уныло смотрел тёмными окнами. Все тропинки были занесены снегом. Родная деревня встречала меня угрюмо. Касса открывается только в восемь утра. Тётя Шура ещё не пришла на работу. Она шумная и большая женщина. Зимой первым делом берётся за лопату, отгребая от своей избушки снег. Летом выращивает в отслуживших шинах камазов ноготки и настурции, заботливо поливает и разговаривает с ними, обдирая завядшие цветы.  Зимой она первая торит тропинку из деревни к станции в громадных валенках, и за ней уже легко бегут к станции, и в деревню люди.  Тётю Шуру ждать ещё часа два, за это время я успею замёрзнуть, и тётя Шура найдёт только окоченевший труп.

Я решительно встала перед заметённой тропкой. Надо то всего перейти через картофельное поле, хлипкий мостик в две досочки над замёрзшим ручьём, и пару огородов, и я дома. Но никогда мне не было так трудно решиться пробежать эту пару километров.  Я смотрела себе под ноги и старалась не думать, что я увижу дома. Пустоту. И дома не топлено. Выстуженный, брошенный дом.  Я сжала зубы и пошла домой.

Подходя к дому, я надеялась, что всё это дурной сон, и в окне горит свет, и бабушка уже подтапливает, выстывшую за ночь печь, греет пятилитровый синий чайник, ругает вечно попадавшего под ноги кота.

Кот. Сбежал, наверно.

Я стояла у палисадника, держалась за столбик и вглядывалась в окна. На секунду мне показалось, что в доме мелькнул свет. Я сжала кулаки, не разрешая себе верить, что всё это случайная, страшная нелепость. В голове пронеслась картинка, как я возвращаю мятый конверт с деньгами нашим ребятам, и смеясь рассказываю, что это ошибка! Ошибка! Бабушка жива. Я её напугала, сонную, когда она ходила неизвестно почему с фонариком по сеням.  Да может пробки вышибло!

Я толкнула ворота в крытый двор, и у меня упало сердце. Бабушка никогда бы не легла спать, не заперев весь дом. Ворота с противным скрипом открылись. Случайность. Все могут забыть запереть ворота, я шептала про себя.

Но когда тяжёлая дверь в дом, открылась и из избы пахнуло спёртым, не жилым воздухом, я заплакала.

У окна, на обеденном столе слабенько горел огарок свечи, рядом сидел бабушкин кот и смотрел прямо на меня.

– Ужо не чаяли дождаться, – сказал басом кот, сверкая в полутьме глазами.

Я помотала головой, и переступая порог,  запнулась, пролетев пару метров,  упала  на середину комнаты.

– Впечатлительная, – сурово вынес приговор кот Капитон.

Иногда я пыталась представить, как бы разговаривал бабушкин кот, если бы был человеком. Вот именно так! Басом, коротко и по делу.  Потому что кот Капитон – решительный бандит. Башкастый, серый в полоску. С драными в боях  ушами, и сломанным хвостом. Он всё время бился за любовь и территорию. Иногда пропадал. Тогда бабушка ходила его искать по канавам и кустам. Находила всего в крови, поверженного, но не побеждённого. Отмывала, залечивала раны. Через неделю кот уходил, и через пару дней возвращался победителем.  Что становилось с противником, я предпочитала не думать.  Иногда приходили скандалить соседи, обещая убить паршивца поленом, за то, что извёл очередного соседского кота.

– Капа, – сказала я жалостливо коту, стоя на коленках, – коты не разговаривают.

Кот хмыкнул и спрыгнул со стола. Я осторожно встала, и не поворачиваясь спиной к коту вернулась к двери и включила свет, очень надеясь, что мне это всё привиделось и прислышалось.

– Коты не разговаривают, – ещё раз сказала я, на всякий случай.

Капитон сидел на полу и внимательно смотрел на меня. Потом душераздирающе мяргнул и подошёл к миске.

– Голодный котик! – успокоилась я и открыла холодильник.

В холодильнике было пусто. Совершенно пусто. Лишь в морозилке нашлась старая перемёрзшая сосиска, я с извинениями предложила её коту.  Кот насторожённо её понюхал и остался в задумчивости на предмет её съедобности.

Пока кот раздумывал, и даже вёл себя по–кошачьи, дёргал хвостом, делал недовольные морды, я осмотрела дом.

Дом был пустой. Было ощущение, словно из него переехали. Остался только стол и стул и старый холодильник. Не было ни этажерки, ни вазочек. Книги и камни валялись кучкой на полу. Ни фотографий на стене. Ничего. Пусто. В углу валялись старые бабушки калоши, с истёртой красной байковой подкладкой и веник.  Я смотрела на разорённый дом, и плакала. Кот подошёл, потёрся о мои ноги и сел рядом.

Я наклонилась погладить Капитона за ухом и увидела под стулом веретено. Бабушкино веретено! Когда-то она пряла, сидела за старинной,  прапрабабушкиной прялкой и наматывала тонкую шерстяную нитку. Сколько я ни пыталась научиться прясть, у меня не выходило: нитка рвалась, не накручивалась. Бесталанная я оказалась к прядению. Ну и ладно. Я схватилась за это веретено, как за последнюю надежду.

– Бабушкино! – тихо проговорила я.

Выточенное на токарном станке, вытертое до гладкости бабушкиными руками, спиралью сбегающие бороздки от туго намотанных нитей, год за годом ложившиеся под ловкими бабушкиными  пальцами. Я гладила веретено с закрытыми глазами, и видела перед собой бабушку за прялкой: молодую и счастливую.

– Печь пора топить, хозяйка! – вырвало из видения басовитое ворчание.

– Капитон! – ответила я, не открывая глаза. – прекрати сейчас же! Коты не разговаривают. Точка.

– Глазы-то расколупай! – сердито продолжил общение кот, находясь примерно в районе обеденного стола.

– Мррр! – Капитон потёрся об мои ноги одновременно с сердитым басом.

Я приоткрыла один глаз, осторожно посмотрела. За столом на единственном стуле сидел мужик. Бородатый, в тулупе и выжидательно смотрел на меня.

– Вы кто? – пискнула я и уронила веретено от испуга.

Мужик пропал. Капитон тёрся об мои ноги, показывая всем своим кошачьим видом, что он кот благонадёжный и молчаливый.

– Веретено подбери, – приказали мне с единственного стула.

Я нагнулась и взяла веретено, внимательно рассматривая пустой стул. Как только, я взяла веретено – на стуле появился мужик.  Дикая слабость подкосила меня, я села на пол, держась за веретено, как за спасательный круг.

– Ладно, – пробасил мужик, – пусть так, на полу, раз так тебе спокойнее. Давай поговорим.

Я мотнула головой соглашаясь. Поговорим, хорошо. Может после этого он испариться. Я останусь одна с Капитоном в пустом холодном доме.

– Ну, если тебе нравится в пустом холодном доме с Капитоном и с одной сосиской на двоих. Пожалуйста, – обиделся мужик.

– Подслушивать нехорошо, – тихо сказала я.

– Ты так громко боишься, что и напрягаться не надо, – хмыкнул мужик. – В общем, так, – он поднял седые кустистые брови, – я тутошний домовой Веня.  Служил ещё твоей прапрабабке Лукерье.

– Веня…  – обречённо сказала я.

– Можно Вениамин Семёныч, если тебя это больше устраивает.  Вставай давай с пола, нечо на грязном и холодном сидеть. У нас дел прорва.

Я послушно встала, но ноги были ватные.

– Значица так, – Веня загнул палец, – перво-наперво надо печь истопить – не дело это в холоде жить и избу студить. Потом, – он загнул второй палец, – надо всё прибрать. Много чужих здесь ходило, грязи много, слёз и зависти.