Страница 1 из 13
Часть первая.
1.
С востока на восток. Прочь от родного солнца, чужому солнцу навстречу. В тёмной, громыхающей маленькой клетушке, обхватив колени. В сундуке на колёсах, запряжённом парой выносливых мулов. Как град, стук копыт. Как град, железом обитые колёса по камням. Слёзы, как град.
Отец правил мулами. Гнал со всей мочи. Ами не видно отца. В каких аулах, у каких людей менял упряжку, Ами не знала, сколько раз – сбилась со счёта. Она не плакала первые сутки, вторые. Зачем плакать? Отец рядом. А к исходу третьих вдруг разрыдалась. Он не мог услышать, грохотали колёса, шумел горный ручей. Но крикнул: «Тпру!»
Подбежал, обнял:
– Что, что, что? Мы скоро, совсем скоро приедем!
Ами знала, она почувствовала, поэтому и рыдала. Скоро приедем, а дальше?
Как он любил её! Как глаза любят долгожданный свет: первые лучи на восходе, первую звёздочку! Оберегал её, как зеницу ока. Ласково звал: «Амистат Фаду!» И гортанная речь звучала нежней нежного. С родными и чужими, младшими и старейшинами у него в гортани, будто гонг раздавался, а при ней – струна. То всё пела, а то вдруг задребезжала горьким предчувствием, и оно сбылось.
Её мать пела эту заунывную песню. Весёлые тётки Ами Фаду, румяные, одевавшиеся как полевые цветы, тоже. Пронзительно, из самого сердца пели. Ами оставалась в недоумении. Ведь так много весёлых песенок...
«Плачь, девочка, встретив свой милый взгляд в ручье!
Плачь навзрыд, что ты родилась собой!
Плачь о днях, на которые у тебя скоро не хватит слёз!»
Ну, что это за песня? К чему?
2.
Шуды – самый многочисленный, господствующий надо всеми центральными землями равнинами и плоскогорьями, народ. Шуды – это регулярные набеги: грабежи, дань? Не всё ли равно, как назвать. Шуды покоряли тех, до кого могли дотянуться, брали, что хотели. К высоком горам отряды их яфаргов докатывались нечасто, но точечные вылазки регулярно беспокоили ютившиеся в высокогорных долинах кланы. Для яфаргов, получается, как охота. В основном на женщин. Горцам яфарги – лютые враги. Полосатых шершней называли, как его воинов – йавари, «жалящие». Ами вздрагивала, услышав их гудение.
Когда-то перед свадьбой двоюродной сестры подруги наряжали её. Так нельзя делать, примета плохая, но Ами Фаду, совсем ещё кроха, схватила нижнее, тайное покрывало, накинула себе на голову и... – ну кружиться! Красота! Расшито белым по белому, вьётся красная кайма! И вдруг йавари залетел под покрывало, запутался в складках. И Ами запуталась! Йавари кусается! Сёстры, тётки хохочут: «Так тебе и надо, хулиганка!» Ами боялась йавари с тех пор.
Двадцать лет беда обходила стороной, и вот, как гром с неба, очередной набег. Тремя волнами шли отряды яфаргов, намереваясь закончить поход, ступив на синюю гладь ледников. Остановить их было невозможно, как лавину, пришедшую в этот раз не с гор, а как из-под земли, с проклятой равнины шудов.
Женщины шудов приземисты, коротконоги, через одну бесплодны. Женщины горцев прекрасны, как цветы. Лучше растоптать, чем увидеть в чужих руках. Благородная кровь не должна смешаться с грязной, равниной.
Так вот, что значит своё племя? За день до решающей, безнадёжной схватки все женщины и девушки должны быть взяты мужчинами горского племени, а девочки убиты.
Отец схватил Ами, посадил в самую невзрачную повозку странствующих торговцев, заколотил решетчатые стенки коврами и помчался навстречу врагам, не останавливаясь ни днём, ни ночью. В столице шудов у него знакомые: ростовщики, купцы.
Они бежали с востока на восток. Бежали по нему самому.
Восток горный и степной. Беспредельный восток пустынный. Вдали маячил восток низинный – столичный восток шудов. Повсеместно: упадок, роскошь, свирепость. Честь, которой лучше б и не было. Бесчестность, живучая как сорняк. Праведность, которая восходит, на сколько бы частей ни разлетелись солнце и луна.
Когда-то над землёй ходило единственное солнце, теперь два, навстречу друг другу. С востока на восток. Сходясь в зените, они растекались желтком в белке, маревом рябили на горизонте, волнами жара скатывались по плечам и крыше повозки. А ночью высокой дугой по тёмно-зелёному небу шла вереница лун.
Под стук и грохот Ами Фаду повторяла её куплет за куплетом.
«Плачь, женщина, омывая своё дивное тело в ручье!
Плачь навзрыд, что ты выросла красавицей!
Плачь о тех слезах, которые тебе запретили проливать!»
3.
Ища спасения, они ехали навстречу врагам. В Петел Сак-Баал, столицу шудов, чьи отряды катились по горной долине. Бежать к отцовским братьям, жившим в соседних долинах, не имело смысла.
– Фаду, моя радость! Фаду, моё счастье, не плачь! Ты устала, ты скоро отдохнёшь. Мы проведём эту ночь уже под крышей.
Что за имя – Фаду? Её мать, не поднимавшая рук ни для работы, ни для ласки, а случались дни, когда и для того, чтобы положить кусок лепёшки в рот, была из племени фадуков. Кочевое племя, дикое, обособленное. Для маленькой Ами эта женщина поразительной красоты, неподвижно сидящая в саду, была, как полупризрак, не касающийся мира живых. Она удивилась однажды, заметив, как та рассеянно плетёт из травы кушак в полудрёме и отбрасывает прочь. Обласканная тётками и отцом, Ами от матери помнила лишь глубокий, не сразу, но всегда улетающий в сторону взгляд. Отец когда-то обнаружил разбойничий шабаш на остатках разгромленного табора и отбил у них фадучку, ставшую его женой. Был ли он вправду отцом её дочери, никто не знал, а Фаду, полностью невинная в отношении таких вещей, не имела возможности усомниться.
«Фадук» – называют сына, «фадучка» – дочь, пришедшего в упадок племени. Но отец звал: «Фаду...» Мать с упрёком на него смотрела, и тётки качали головами.
– Почему? – спрашивала их Ами Фаду.
– Несчастливое это имя, Амистат, дружочек солнца. Фаду – щемит сердце, фаду – прощание с тем, кто ещё только на подходе, фаду – поцелуи, которые не могут удержать. Зачем отец зовёт так наше солнышко?
В самом деле, зачем? Да и пусть, Ами нравится!
Добрались.
С запада на запад перед городскими воротами протекала бурная речушка, попадая в крепостной ров. Его шум отсёк прошлое от настоящего. Подвесной мост опускали два быка. Едва Ами с отцом переехали, заскрипело колесо, раздалось низкое мычание, гортанные крики, лязг затворов.
Их приютил мастеровой дом, в той части города, дальше которой жилые улицы неотличимы от базарных рядов.
Ночью Ами притворялась, что спала, на единственном травяном тюфяке. Отец то исчезал, то появлялся с ворохом покрывал, с одеждой местного покроя.
«Последняя ночь, – думала Ами, – когда он рядом. Последняя, последняя».
Рано утром отец провёл Ами на главный базар, в крытые ряды к меняле, протянул её руку. Рукав поднялся... На запястье была татуировка фадуков – браслет, заходящий на кисть руки полукружием – стилизованной кистью бузинных ягод. Меняла кивнул, положил в эту руку монету, подчёркнуто не взглянув в лицо.
Когда вернулись, не заходя в дом, отец поцеловал её и уехал, сказав только одно:
– Жди. Амистат, во что бы то ни стало, дождись меня.
Так произнёс, лоб ко лбу, глаза в глаза, что не надо и клясться. Уехал.
«Плачь, старуха, умывая морщинистое лицо в юном ручье!
Плачь навзрыд, о тех, кто уже не заплачет!
Плачь о тех слезах, которые жгут, которые не смываются!»
Как оказалось, это была безумно древняя и до ужаса мудрая песня.
Впоследствии Ами одной монетой и получала средства к существованию. Если пропускала день, на следующий получала две. Но больше ничего. Ни слова. Когда отчаялась дождаться отца, попытка заговорить с менялой закончилась провалом, он ответил на незнакомом языке, раздражённо и фальшиво, как тот, у кого нечиста совесть.
Весь первый год, как игрушечная, она просидела на широком подоконнике, глядя в одну точку, где улица делала поворот. Ждала без надежд и метаний, вообще. День состоял из похода от дома к меняле, от него – в сдобные, божественно пахнущие ряды за лепёшкой, с рынка – обратно на подоконник.