Страница 17 из 23
Как подметил Карл Густав Юнг, алхимики, говоря о Меркурии, определённо имели в виду ртуть, но ртуть особого рода: «эссенцию, влагу или принцип, кроющиеся за химическим элементом „ртуть“ или где-то внутри него, – именно то непостижимое, завораживающее, раздражающее и ускользающее нечто, которое притягивает к себе бессознательную проекцию». Если Меркурий, подчёркивает Юнг, освобождается из своего земного заточения, то становится «сверхличной самостью», венчающей процесс человеческой индивидуации.
При желании можно даже подыскать параллели к сюжетной архитектонике «Гернеугина» в иллюстративном ряду некоторых алхимических трактатов. Вот как Юнг описывает один из входящих в этот ряд рисунков: «На переднем плане, перед горой, на которой высится храм адептов, стоит человек с завязанными глазами, позади него другой человек преследует лису, которая исчезает в норе, прорытой в склоне горы. „Животное-помощник“ показывает путь к храму. Лиса или заяц – это „ускользающий“ Меркурий в роли вожатого». Нет надобности затрачивать какие-либо усилия, чтобы сопоставить человека с завязанными глазами с живущим патриархально-растительной жизнью Гернеугином, преследователя скрывающейся лисы – с одним из геологов, ищущих киноварь, саму лису – с воплотившимся в киноварь Меркурием. И хотя в системе алхимических символов лиса напрямую не соотнесена с ртутью, куваевский текст даёт нам пищу для её «приманивания». В аутентичных сочинениях добытчиков «философского камня», к примеру, лиса часто символизирует временно затвердевшую красную серу, что позволяет поставить её в пару к нутепельменовской киновари. Поиски ртути, оборачивающиеся лишением Гернеугина покоя и тишины, также описываются в куваевском рассказе как охота за хитроумным животным: «Потеряли люди ртуть. Ехали в тундру, думали, много её будет, а нашли мало, где спряталась – неизвестно. <…> Через неделю за перевал на север поедут, там искать будут. <…> Думают, может, не уйдёт от них ртуть, может, поймают». Видя, как молодой светловолосый парень, поразивший его способностью работать в самый лютый холод, продолжает стучать ломом о землю, Гернеугин думает: «Зря стучит этот парень, на пустом месте думает капкан ставить, беглянку ртуть ловить». Но при этом сам Гернеугин намерен и дальше продолжать добычу своего собственного зверя – не алхимического, а земного, профанного. «Очень большая тундра, пусть эти беспокойные люди воду ищут, а он будет нерпу стрелять, песца, рыжую лисицу ловить».
Таким образом, можно сказать, используя юнгианскую терминологию, что рассказ «Гернеугин, не любящий шума» сводится к встрече с запертым в недра земли духом Меркурием и изображает «духовное приключение, выпавшее на долю слепого, непробудившегося человека». Добавим, что в дальнейшем Куваев будет уделять повышенное внимание приключениям уже пробудившихся людей, таких, допустим, как Илья Чинков по кличке Будда («будда» в переводе с санскрита означает «пробудившийся», «просветлённый»).
Возникает закономерный вопрос: является ли сближение образной системы раннего куваевского текста с алхимической символикой и существующей традицией её интерпретации чем-то большим, чем литературоведческая «игра в бисер», построенная, как одноимённое развлечение в знаменитом романе Германа Гессе, на установлении связей между, казалось бы, автономными предметами из разных сфер бытия?
Отвечая на него, проще всего было бы сослаться на то, что каждая ипостась Меркурия укоренена в коллективном бессознательном и поэтому может быть обнаружена не только на территории алхимического Великого Делания, но и там, где проходят партии чукотских геологов, получивших в своё время профессиональное химическое и геодезическое образование. Но такое объяснение неизбежно соседствовало бы с той двусмысленной лёгкостью, которая позволяет применять, скажем, теорию Фрейда к чему угодно, опознавая фаллическую символику даже в простом карандаше или шариковой ручке. По-настоящему убедительные аргументы должны располагаться за пределами того «круга», который очерчивают металлопланетные алхимические символы и соответствующие им элементы периодической системы Менделеева. Иными словами, необходимо свидетельство, фиксирующее реальный, а не гипотетический интерес Куваева к алхимической проблематике. Только в этом случае все наблюдения и догадки о «меркурианском» подтексте «Гернеугина» получают опору не только внутри самого рассказа (руководствуясь той или иной литературоведческой методикой, таких опор можно соорудить бесчисленное множество), но и в индивидуальной психологии его автора.
В записной книжке Куваева, относящейся к периоду, в который был написан и напечатан «Гернеугин, не любящий шума» (1959–1960), находим пометки о замысле создания книги «В поисках философского камня». Судя по всему, эта книга научно-популярного жанра предполагала обращение к таким вопросам, как взаимодействие интуитивного и рационального в геологическом поиске, следы магического мышления в словах и поступках знаменитых химиков и рудознатцев, сочетание архаического и прогрессивного в миросозерцании современного человека и т. п.
К заготовкам будущей книги, довольно, надо признать, спорадическим, относится такой фрагмент: «Я думаю о том, что в современной науке очень мало остаётся места интуитивному чувственному началу. Чувство имеет огромную проницающую силу, – это понимают и метафизики, и агностики, и механисты. Может быть, науку сейчас можно сравнить с ракетным патроном, который мечется по комнате в дыму и треске, а люди выскакивают за дверь. Наивной прелестью дымят рассуждения алхимиков о ртути, „семенной жидкости металлов“, и сурьме – отце металлов, о меди, которая есть нечистый продукт сурьмы и ртути».
Примечательно, что заглавие предполагаемого куваевского опыта в русле нон-фикшн совпадает с названием книги предтечи «новой хронологии» Николая Морозова «В поисках философского камня», опубликованной в 1909 году. Вряд ли Куваев был знаком с этим трактатом, выросшим, кстати, из лекционного курса, но совпадение, как говорится, налицо. Так, следующая цитата из морозовского сочинения вполне могла бы быть использована в качестве предисловия к монографии Куваева, доживи она до своего выхода в свет: «Я хотел бы сообщить вам здесь не сухой набор фактов из истории химии прошлого, но и дать вам понятие о психологии тех пионеров этой науки, которые расчищали для нас наудачу первые извилистые тропинки в тёмном лесу неведомого. Мне хотелось бы сделать для вас ясным, почему наука о строении вещества после своего возникновения неизбежно должна была пройти сначала через стадию магии, а затем стадию Алхимии. Магия с этой точки зрения является только первой стадией развития науки о веществе, а Алхимия – естественным завершением магии, когда, благодаря накоплению реальных знаний, широко разыгравшееся воображение человека должно было наложить на себя первую узду».
Оговоримся, правда, что стратегии Куваева и Морозова при несомненном сходстве имеют и одно существенное различие. Если Морозов был убеждённым позитивистом, вся «новохронологическая» фантастика которого причудливо вырастает из слепого преклонения перед культом числа и прямолинейно понимаемого «факта», то Куваев, наоборот, всегда держит открытыми двери для интуитивного, мистического, уникального, не поддающегося исчислению и жёсткому алгоритму. Об этом свидетельствует его уход из геологии, продиктованный неприязнью к её неуклонному превращению в строго регламентированное научно-промышленное производство. Эту сферу человеческой деятельности он рассматривал как своеобразные охотничьи угодья, где добычей полезных ископаемых занимаются не чиновники, облачённые в походно-полевое снаряжение, а те, кого старый Гернеугин вполне справедливо называл «ловцами камней». Выбор Куваевым писательской стези стал сознательной переквалификацией из «ловца камней» в «ловца человеков». А вот в инженера человеческих душ, живущего по уставу Союза писателей СССР, Куваев так никогда и не превратился. Вероятно, это и послужило залогом долголетия его художественных текстов.