Страница 30 из 43
Всё было, было и многое другое. В мучительных судорогах джаза…
А вот, слышишь? И наша, с тобой райская музыка. Песня Сирены, одной из тех, что Одиссея охмурить пытались. Вот и Ангелы в фуражках и балахонах мышиного цвета…
Маша-Мария
Это имя меня, похоже, по жизни преследует. Как того прикольного парня из книжки. Книжка называется Евангелие. Мария – созвучие этих букв как радуга из нот. Просто мы первую и последнюю цвета-ноты опустили, чтобы иллюзия чётче отличалась от реальности. А то, ведь, заблудишься, как Алиса в Зазеркалье, и дорогу домой не найдёшь. Маша… множество лиц, множество разных судеб. Но я уверен – это ты всегда одна. Десятки разных рук, но в каждой ладони – одно единственное сердце. Ты несёшь его открытым, не прячешь в груди. И дожди его поливают, жарит жара, и сердитые ветра колют морозным дыханием.
Сидели ночью у костра. Белые Столбы. У моего друга здесь дача, а знаменитая психушка находится на станции Столбовая. Это ещё минут пятнадцать от Москвы по той же ветке. Саша поёт: «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция Ничто». Мы и не пили особенно, так немного вина сухого с девочками. Я почему и не понял сразу. Нас, мужиков трое, а девчонок много, я даже имена не успевал запоминать.
Она присела рядом на брёвнышке.
– Привет. Меня Маша зовут.
– Привет. Игорь. Давай, угадаю с первого раза. Они тебя не видят?
– Нет.
– Я ничего не принимал сегодня. Да и алкоголя выпил совсем чуть-чуть.
– Это другое, глупый. Пойдём, погуляем?
– Там темно…
– Смешной. От меня света тебе разве не хватает?
– Рядом с тобой эта ночь как день.
– А ты не отходи далеко. Ты – планета, я – твоё солнце, кружись по орбите.
Мы летали. Без крыльев, без неба и земли. Я падал, даже не знаю куда – вверх, вниз? Разбивался вдребезги и от боли испытывал наслаждение. Такой вот набор слов, а других и не подберёшь. Я тонул в несуществующем озере, его нет в натуре, быть не может, и кроме меня никто не придумал, но воды – полон рот, я захлёбываюсь под весёлый перезвон хрустальных колокольчиков Машиного смеха.
– Наивный! Доверчивый!
Звёзды сыплются снежинками на плечи. Какая прозрачная Вселенная. Я наконец-то увидел, как это – она бесконечна.
– Да пойми ты, никто не смертен. Всё бесконечно. Ну, если ты физику любишь, я тебе так скажу: тлену в этом мире пропадать некуда, не может он просто исчезать сам собой. Из «ничего» ничего не получается, от «что-то» что-то остаётся.
– Как всё мудрёно…
– Не мудреней, чем ты сорок лет назад родился.
– Тридцать восемь.
– Сорок. Ты забываешь про ускользающие секунды. Мюнхгаузен, вон, целые сутки, набежавшие за тысячелетие, насчитал.
– Мне одно имя уже говорит о многом.
– Да вру, вру я всегда. Ты же ведь любишь это?
– Не то, чтобы люблю, приходится иногда.
– Ха-ха-ха! Насмешил.
– А где же любовь, радость, радуга?
– Любовь? Любовь – это память. В 96-й хочешь вернёмся? Окровавленную ванну показать?
У меня шрамы на руке предательски заныли. Не надо.
– Маша, милая, почему ты такая жестокая?
– Потому, что я люблю тебя, дурачок.
P.S. хотел поставить Её фотографию, но передумал. Что толку? На фото – лишь Её последний на сегодня образ, лучше говорить – крайний, не последний вообще.
Бессмертие
– Мы близки к завершению, профессор! Люди будут бессмертны!
– О, мой друг, знали бы вы, какую бомбу изобрели. Куда там Оппенгеймеру и Сахарову…
– Макс, смотри, тут просто нереальные цифры!
– Цифры нереальными быть не могут. Учи математику. Что там с этими «криозами»?
– У нас. Грант на мил…
– Стёпа! Цифры – это, может быть, единственное реальное, что осталось в моей жизни.
– Подпиши… Со счетами-то что?
– Учи математику…
***
– Наши идеи, призывы, требования не были услышаны в Сенате. Они молчаливо хотят войны? Они её получат! Мы не позволим этой мрази возродиться. Столько сил, времени, жизней лучших из нас было положено на алтарь Свободы… Разве всё напрасно? Всё зря? Люди на улицах умирают с голоду, жирные банкиры будут жить вечно? Бог создал человека, Кольт сделал людей равными. Мы воспользуемся своими правами.
***
– Папа, а правда, что дедушка приедет к нам на Рождество?
– Ты любишь дедушку?
– Очень, он такой добрый.
– Приедет. Отец… дедушка говорил мне, когда я был маленьким: «бойся необдуманного». Я тогда не совсем понимал эти слова. Теперь, кажется, понимаю. Всё произошло так быстро, неожиданно. Ты тоже должна понять, Лепесток, не стоит делать шаг в тёмную воду.
***
– Пойми ты, дура, он вернётся таким же, каким и был.
– Нет, это ты не понимаешь. После его смерти изменилась я. Всё так же сильно люблю… Но был взмах катаны, чудовищный разрез, зашить, заклеить это невозможно.
– У-у-у, да тут шарики за ролики поехали…
***
– А в нашем деле почти ничего и не изменилось, полковник. Яйцеголовые сделали мозг бессмертным, но пока ещё не сделали его пуленепробиваемым. Всё относительно, как говорил старина Апштейн.
– Эйнштейн, товарищ генерал.
– Спасибо. А что, он тоже был генералом?
***
– Дорогие россияне! Граждане, соотечественники, друзья! По Вашим многочисленным просьбам, я, президент Российской Федерации, своим указом от сего дня сего года отменяю мораторий на смертную казнь. С этого момента все объявленные, текущие и будущие решения судов должны быть исполнены незамедлительно.
***
– Дяденька, отпустите меня, пожалуйста… Это всего лишь пакет молока.
– Это не просто пакет молока, это кража частной собственности. А я тебе не дяденька, а судебный пристав.
Про щенка Сюр
Не ищите исторической достоверности.
Я нашёл щенка, когда бродил по руинам, оставшимся от железнодорожного вокзала после очередного налёта Красной авиации, даже не бродил, проходил мимо, возвращался с «другой стороны», решил сократить путь и вдруг услышал негромкое жалобное поскуливание. На кучке битого кирпича лежала большая картонная коробка, под ней и находился щенок. Может, кто-то таким способом пытался уберечь его от холода. Русские пришли в Германию не одни, они притащили с собой свою жестокую зиму. Щенок умирал, он замерзал и был, наверное, очень голодным. Мне и самому в последнее, уже долгое, время постоянно хотелось есть, а в руках у меня была бутылка разведённого молока, я подобрал щенка, попытался его напоить из крышки армейского термоса. Но сам он лакать не мог, он лишь с трудом чуть приподнимал голову, он был слишком слаб, он умирал. Я разжал его не сопротивляющиеся челюсти и влил немного молока ему в рот. Щенок попытался сглотнуть, но мне кажется, вряд ли у него что получилось. Мордашка его стала трогательно чумазой. Тогда я положил его в ту самую картонную коробку, мне не хотелось нести его просто так на руках, он был больным и грязным, мне было жалко его, может, даже жальче тех ещё не подобранных трупов на чёрных руинах, погибших людей, которым я-то уж точно помочь уже не мог, а щенок дышал, скулил и попискивал, так он просил о помощи.
Я понёс его, понёс коробку с еле трепыхающейся внутри маленькой жизнью, к дяде в бункер. Где-то недалеко разрывались снаряды, и мне не хотелось оставлять чудом уцелевшее существо под их смертоносными брызгами. Самому мне не было страшно, мы, дети Германии зимы 44-45-го, очень быстро успели привыкнуть к совсем близкой войне. Мы воспринимали это как, пусть и навязанное, но должное, неизбежное, с сожалением само собой разумеющееся. Фюрер ушёл от нас, можно сказать и так, теперь уже ясно, что и не могло получиться иначе, он ушёл, но Война остается с нами, оказывается, она была всегда, и она никогда не кончится, по крайней мере, не в моей жизни. Это как ветер, дождь или снег – она просто идёт, и никто не в силах помешать её поступи. Убежать, укрыться, наверное – да, помешать – нет. Можно верить, надеяться, разочаровываться, но не изменить. Форс-мажорное обстоятельство. Я не боялся, честное слово, не боялся, я так и не сумел познать, что такое страх. Этот страх. Может, мне были страшны темнота, одиночество, дикие звери и дикие люди, но сама по себе война – это как погода, она просто за окном, за твоим окном, совсем рядом, но ты с ней смирился (возможно ль иначе?) и сидишь у камина, костра, или железной бочки с чадящими промасленными тряпками, пережидаешь и, в то же время, знаешь, что это навсегда. Пусть и с какими-то переменами, но навсегда. По крайней мере, для тебя – навсегда.