Страница 20 из 41
— Откуда?
— Издалека, — уклончиво ответил пришелец.
— Бежишь, стало быть? — И, не дождавшись ответа, продолжал:
— Видно, что не нашенский. Даже онучи и лапти по-мордовски не умеешь как следует перевязывать. Этому у нас с малолетства учат. По всему видно, в бегах, из Самары.
Хорошо отдохнув, Гашек двинулся дальше. Никто, к сожалению, точно не знает пути, по которому он шел дальше…
Старая коммунистка Е. Я. Драбкина в своих воспоминаниях утверждает, что в августе видела его под Казанью, около небольшого городка Свияжска.
Однажды в красноармейской части появился приехавший с «того берега» человек с мягкими чертами приветливого славянского лица.
На фронте в тот день было затишье. Многие бойцы собрались в самодельном клубе, расположенном в овине, где шел концерт художественной самодеятельности. Он уже подходил к концу, когда поднялся приезжий и попросил слова.
— Весной тысяча девятьсот пятнадцатого года, — начал он, усевшись поудобней на табуретке, — находясь в Восточной Галиции, я, неважно по какой причине, обозвал нашего фельдкурата, то есть полкового священника, мешком с собачьим дерьмом и угодил за образное сравнение в военную тюрьму. Тюрьма была как тюрьма — клоповник, в котором всегда воняет парашей. Я уже готов был проскучать положенное число дней в ожидании суда и отправки со штрафной ротой на фронт, но когда вошел в камеру, вдруг услышал знакомый голос: «Здравствуйте, пан Гашек!» Ба! Передо мной был собственной персоной мой старый друг, с которым мы распили не одну кружку пива в трактире «У чаши». Его имя вам ничего не скажет, но запомните его, ибо оно заслуживает этого больше, чем имя Александра Македонского. Это — имя отважного героя, старого бравого солдата Швейка. «У нас в Будейовицах…» — заговорил Швейк так, будто мы с ним расстались полчаса назад.
Лицо рассказчика приняло смешанное выражение простоты и лукавства, глуповатого добродушия и тонкого ума. Гашек с неподражаемым искусством изображал солдата, его манеру говорить подробно, перебрасываясь с одного случая на другой. Словно живые вставали перед бойцами и австрийские офицеришки, и пустоголовые щеголи, и распутные священники…
Неослабное внимание слушателей еще больше подогрело Гашека. Он так разошелся, что уже мягкая ирония, которой был вначале окрашен рассказ, превратилась в бичующий, исполненный гневом, сарказм.
Когда он кончил, наступило молчание. Затем медленно поднялся Петр Васильевич Казьмин, суровый и неулыбчивый человек, страстный большевистский агитатор.
— Я полагаю так, товарищи, — сказал он, — что прослушавши доклад про товарища Швейка, мы должны вынести нашу резолюцию, что, будь уверен, товарищ Швейк, мы свой долг выполним. Казань будет наша, а за Казанью и вся Волга. А ты, товарищ Швейк, пристраивайся скорее к русскому пролетариату и свергай своих паразитов-буржуев и генералов, чтоб да здравствовала бы мировая революция!
Уже не только сам Гашек, а и его любимый герой, будущий всемирно известный Швейк начал воевать за Советскую власть, за «мировую революцию», начал свое победное шествие по земному шару.
12 сентября наши войска освободили от белых родину Ильича — город Симбирск. Радости красноармейцев и жителей, казалось, не будет предела. И не только потому, что победоносно была завершена еще одна крупная операция, тысячи трудящихся снова обрели желанную свободу. В те дни газеты обошла телеграмма великого вождя, обращенная к красноармейцам-освободителям: «Взятие Симбирска — моего родного города, — писал он, — есть самая целебная, самая лучшая повязка на мои раны».
Тогда-то и появился здесь Ярослав. Трудновато ему пришлось. Вокруг сияющие, возбужденные от радости лица, а он — один, не знает, куда податься, к кому обратиться: никаких документов, никаких свидетельств «благонадежности» у него нет. А ведь спросят, где был эти месяцы после Самары, что делал? Как ответить? Да и поверят ли, что только блуждал по губернии, притворялся слабоумным, искал красных. Подозрительно уж очень… Ведь вон «братья» что вытворяют в Поволжье, Сибири, на Урале!
Но нет, напрасны были тревоги Гашека. Ему поверили. И хоть политотдел Пятой армии все же обращался в Москву в ЦК Чехословацкой компартии в России с просьбой «дать срочно отзыв о тов. Гашеке Ярославе», но еще задолго до получения ответа он получил назначение на весьма ответственный пост. Кстати, лишь 25 декабря, после вторичного запроса, наконец, пришел ответ из Москвы. «Товарищ Гашек, — говорилось в нем, — выступил в марте из чешского корпуса. С тех пор был в сношении с партийными учреждениями. После занятия чехословаками Самары нам неизвестен». Да, вряд ли такой отзыв мог в той сложной ситуации что-либо прояснить. Напротив, он мог усугубить и без того трудное положение Гашека. В данном случае, остается лишь радоваться, что документ пришел с большим опозданием, когда Ярослава уже хорошо узнали, проверили на деле его преданность революции, партии.
И среди тех, кто сразу поверил ему, был один из старейших членов Коммунистической партии, активный участник революционного движения Василий Николаевич Каюров. В. И. Ленин хорошо знал, высоко ценил его деятельность. Свое знаменитое письмо «К питерским рабочим» от 12 июля 1918 года, где выдвигалась идея массового похода рабочих в деревню, чтобы объединить вокруг Советской власти бедноту, разбить наголову кулаков, дать городам хлеб, он начал так: «Дорогие товарищи! Пользуюсь поездкой в Питер т. Каюрова, моего старого знакомого, хорошо известного питерским рабочим, чтобы написать вам несколько слов». А в другом письме (от 20 июля 1918 г.) рекомендуя двинуть из Питера как можно больше рабочих, советует послать «вождей несколько десятков (à la Каюров)»…
Так вот, именно этот человек принял живейшее участие в дальнейшей судьбе чешского писателя-коммуниста. Душевная теплота, сердечность навсегда запомнились Гашеку. Спустя несколько лет, вернувшись на родину, он не раз вспоминал о Каюрове, встречах с ним.
Особенно запомнилась последняя, перед отъездом к месту нового назначения.
— Желаю успеха. — сказал Василий Николаевич, — работа предстоит трудная, ответственная. Кстати, трудности начнутся уже в пути. Никаких средств передвижения дать вам не сможем. Только мандаты, с помощью которых вам придется и есть, и пить, и передвигаться в деревнях. Ну, да ничего, вы ведь имеете уже опыт передвижения через деревни. Надеюсь, скоро будете в Бугульме. Вы там очень нужны. Очень. — И крепко пожал Гашеку руку…
Радостно билось сердце. «Нужен… Нужен…», — стучало в мозгу. Хотелось как можно скорее взяться за дело, оправдать доверие.
Без сожаления покидал он город. Близких друзей, товарищей здесь не было. И не знал — не ведал Ярослав, что всего через несколько месяцев снова окажется тут да еще побывает в таком месте, о котором память останется до конца жизни.
Произошло это ранней весной 1919 года. Гашек выходил из политотдела Реввоенсовета Восточного фронта. Все дела были закончены, поручения выполнены…
— Ярослав? — вдруг услышал он не то вопрос, не то восклицание. Обернулся и…
— Сергей?
И оба военных бросились друг другу в объятия.
— Вот уж никак не думал, что встречу тебя здесь, — говорил Бирюков.
— Как получил письмо из Самары, так больше и не знаю, где ты, что с тобой сталось. А потом узнал: Самару сдали. Думал о тебе, беспокоился. А ты — живой. Значит, порядок!
— А тебя, Сергей, просто не узнать. Генерал. Как попал сюда?
— Это ты как здесь очутился? Я-то просто: работаю в ревтрибунале Восточного фронта. Да, а ты знаешь, несколько недель назад мне выпало счастье быть у Ильича.
— Да ну?! Расскажи. Как чувствует? Как выглядит? О чем говорили?
Сергей подробно рассказал о том, как он в составе военной делегации был в Кремле. Рассказывал так живо, с такими подробностями, будто только сейчас побывал у Владимира Ильича. Гашек буквально впился в друга, стараясь как можно больше узнать о встрече. То и дело раздавались его восторженные восклицания, вопросы.