Страница 17 из 18
По мнению диктатора, реально заговорщики могли рассчитывать на Измайловский, Егерский, лейб-гренадерский, Финляндский, Московский полки, Морской экипаж.
Колебания отмечались в Преображенском полку, у кавалергардов.
Следует отметить, что в данном случае чистая математика неуместна – речь идет лишь о части младшего офицерства полков (оберов почти нигде не было) и части рот первых батальонов этих полков, ибо вторые батальоны стояли за городом. То есть нельзя просто плюсовать количество штыков и сабель – предполагалось, что нижние чины должны бунтовать по приказу своих офицеров. Тем вроде как все равно – кто б ни поп, тот и батька. Должны – не значит обязаны, тут уж все зависело от авторитета самих заговорщиков и противодействия старших офицеров. Поэтому заранее посчитать, на сколько именно человек можно рассчитывать в этой ситуации, было бессмысленно.
Выйти на Сенатскую площадь и заставить сенаторов не присягать Николаю, тем самым склонив своей решимостью остальные гвардейские полки на свою сторону, – на это был основной расчет. Как именно, какими путями, с какими силами – никто не знал, что делать с этим дальше – тем более. Предполагали ввязаться в бой, а там будь что будет. Промедление смерти подобно. Единства в формах и методах восстания не было.
Иными словами, вранье перед солдатами, блеф перед сенаторами, поза перед гвардией, штыки перед Николаем, безвыходное положение перед Константином – бери власть не от Милорадовича, а от заговорщиков и давай конституцию.
А для пущей убедительности были заготовлены Якубович с Каховским, которых в нужный момент должны были выпустить в качестве «тираноубийц». Никто ведь не мог предположить, что один из них только болтал о своей решимости, а второй настолько «был очарован» Николаем, что не только стрелять в него, а на последующих допросах как на духу все выкладывал государю о заговорщиках.
Были и более оригинальные мысли у заговорщиков. Рылеев предлагал зажечь Петербург в случае отступления, «чтобы и праха немецкого не осталось». Каховский утверждал, что «с этими филантропами ничего не сделаешь; тут просто надобно резать, да и только».
Интересную историю рассказывал о нем его приятель, известный публицист Николай Греч: «Он был в каком-то пансионе в Москве, в 1812 году, когда вступили туда французы. Пансион разбежался, и Каховский остался где-то на квартире. В этом доме поселились французские офицеры и с мальчиком ходили на добычу. Однажды приобрели они несколько склянок разного варенья. Нужно было откупорить. За это взялся Каховский, но как-то неосторожно засунул палец в горлышко склянки и не мог его вытащить. Французы смеялись и спрашивали, как он освободит свой палец. „А вот как!“ – сказал мальчик и, размахнувшись, разбил склянку об голову одного француза. Его поколотили за эту дерзость и выгнали».
Еще один интересный факт. Подпоручик Яков Ростовцев, признавшийся великому князю в существовании заговора и будущего восстания, явился к Рылееву и сообщил ему о своем предательстве. Именно так он представлял себе понятие о чести. Николай Бестужев на это отозвался: «Ростовцев хочет ставить свечку и Богу, и сатане. Николаю он открывает заговор, перед нами умывает руки признанием…»
Со своей стороны Николай тоже не сидел без дела. 6 декабря к нему прибыл от графа Дибича полковник лейб-гвардии Измайловского полка барон Александр Фредерикс. В письме Дибич извещал «о существующем и только что открытом пространном заговоре, которого отрасли распространялись чрез всю империю, от Петербурга на Москву и до второй армии в Бессарабии». В письме упоминались конкретные фамилии – Муравьев, Бестужев, Рылеев и пр. При этом Дибич взял на себя смелость и приказал арестовать командира Вятского полка полковника Пестеля (арестован в Тульчине накануне восстания в Петербурге).
Вслед за этим при дворе появился сам Аракчеев и, несмотря на сложные отношения с новым императором и весьма вероятную свою отставку, поставил его в известность о доносах Александру о заговорщиках.
Секрет Полишинеля – о многочисленных обществах и заговорах только ленивый не судачил в Петербурге, а списки инсургентов у Милорадовича хранились на видном месте (у Константина они тоже были от Дибича, который не знал об отречении, но цесаревич скромно о них умалчивал).
В своих записках Николай счел должным разволноваться: «Тогда только почувствовал я в полной мере всю тягость своей участи и с ужасом вспомнил, в каком находился положении. Должно было действовать, не теряя ни минуты, с полною властью, с опытностью, с решимостью – я не имел ни власти, ни права на оную; мог только действовать чрез других, из одного доверия ко мне обращавшихся, без уверенности, что совету моему последуют; и притом чувствовал, что тайну подобной важности должно было наитщательнейше скрывать от всех, даже от матушки, дабы ее не испугать, или преждевременно заговорщикам не открыть, что замыслы их уже не скрыты от правительства. К кому мне было обратиться – одному, совершенно одному без совета!»
Понятно, что самодержец сгущал краски. Все он прекрасно знал и без Дибича с Аракчеевым. Другое дело, что реальных сил у него действительно не было, а бороться с заговорщиками должен был именно тот, который никак не хотел самого Николая подпускать к трону, – граф Милорадович, как генерал-губернатор столицы, хотя тот показал графу письмо Дибича.
То есть версия о том, что объективно декабристы действовали в пользу Константина с Милорадовичем (против Николая) с их ведома, или как минимум при их странном попустительстве, еще раз обретает реальные формы. Тем более учитывая тот факт, что Милорадович пальцем не шевельнул в следующие четыре дня до восстания на Сенатской площади, чтобы его предотвратить. Ни одного ареста.
Николай замечает: «Граф Милорадович должен был верить столь ясным уликам в существовании заговора и в вероятном участии и других лиц, хотя об них не упоминалось; он обещал обратить все внимание полиции, но все осталось тщетным и в прежней беспечности». Это уж вряд ли – ни о какой беспечности речи не шло. Милорадович знал, что делал, у него ведь «в кармане 60 тысяч штыков». Сильно ошибался в расчетах. А вероятнее всего, просто сдали нервы, и после отказа Константина он вообще опустил руки. «Я на него надеялся, а он губит Россию!» – сказал генерал. Его надежды рушились, но был еще шанс на выступление заговорщиков, которые смогут заставить цесаревича пересмотреть свое решение.
Ростовцев предсказал Николаю, что «Государственный совет, Сенат и, может быть, гвардия будут за вас; военные поселения и отдельный Кавказский корпус решительно будут против (об двух армиях ничего не умею сказать)».
Что мог противопоставить заговорщикам? Конницу? Саперов? Часть гвардии? Как они себя поведут, когда увидят своих товарищей с примкнутыми штыками на улицах Петербурга? Кинутся их поддерживать или защищать малоизвестного им, даже еще не коронованного самодержца?
Кроме того, его сильно смущали разговоры о том, что в будущее правительство прочат популярнейшего в империи генерала Ермолова. Его боевой Кавказский корпус – это уже серьезно, тут уже не Пугачев и не княжна Тараканова.
А пока Николай готовил собственный манифест о своем вступлении на престол. Готовил более чем оригинально. Первоначальный вариант писал историк Николай Карамзин, а дорабатывал его злейший враг Михаил Сперанский, который и угодил в ссылку на основании карамзинской «Записки о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях». В ней историк требовал «больше мудрости охранительной, нежели творческой», что и сподвигло Александра отправить реформатора Сперанского в отставку. Однако в нынешней критической ситуации Николаю было не до сантиментов, и он впрягал в государственную телегу одновременно коня и трепетную лань.
12 декабря он написал в письме находившемуся еще в Таганроге генерал-адъютанту Петру Волконскому: «Воля Божия и приговор братний надо мной совершается!
14-го числа я буду государь или мертв. Что во мне происходит, описать нельзя; вы, вероятно, надо мной сжалитесь – да, мы все несчастные – но нет несчастливее меня! Да будет воля Божия!»