Страница 16 из 18
Карты раскрывались. Ситуация обострялась с каждым днем.
Тем временем примчавшийся из Варшавы Михаил первым делом набросился на брата: «Зачем ты все это делал, когда тебе известны были акты покойного государя и отречение цесаревича? Что теперь будет при второй присяге в отмену прежней и как бог поможет все это кончить?» Николай только горько усмехнулся, заметив младшему, что привезенные им письма от Константина не оказали на столичных генералов НИКАКОГО воздействия. Здесь играли в собственные игры. Как вспоминал сам Михаил, употребляя себя в записках в третьем лице: «В Петербурге покамест все оставалось по-прежнему: ибо привезенные Михаилом Павловичем письма не признавались достаточным основанием к перемене принятой системы действия. И императрица-матерь, и великий князь Николай Павлович считали необходимым дождаться сперва отзыва цесаревича на известие о принесенной ему присяге и сверх того, по получении упомянутых писем, написали ему вновь, прося, если воля его об отречении неизменна, огласить оную для предупреждения всяких беспокойств актом более торжественным, чем-нибудь вроде манифеста. На ответ нельзя было рассчитывать прежде довольно продолжительного времени».
Что же касается писем Константина, то прочитавшая их Мария Федоровна обратилась к Николаю со словами: «Ну, Николай, преклонитесь пред вашим братом: он заслуживает почтения и высок в своем неизменном решении предоставить вам трон».
Сам Николай потом писал: «Признаюсь, мне слова сии было тяжело слушать, и я в том винюсь; но я себя спрашивал, кто большую приносит из нас двух жертву: тот ли, который отвергал наследство отцовское под предлогом своей неспособности и который, раз на сие решившись, повторял только свою неизменную волю и остался в том положении, которое сам себе создал сходно всем своим желаниям, – или тот, который, вовсе не готовившийся на звание, на которое по порядку природы не имел никакого права, которому воля братняя была всегда тайной, и который неожиданно, в самое тяжелое время и в ужасных обстоятельствах должен был жертвовать всем, что ему было дорого, дабы покориться воле другого? Участь страшная, и смею думать и ныне, после 10 лет, что жертва моя была в моральном, в справедливом смысле гораздо тягче».
Письма оставались всего лишь письмами, юридически ничего не значащими в разрешении государственного кризиса. Необходимы были более весомые доказательства отречения. Константин со своей странной позицией по-прежнему оставался ферзем на шахматной доске большой политики империи. От любого его слова в Варшаве многое, если не все, зависело в раскладе сил в Петербурге.
Поскольку надеяться было не на кого, 5 декабря Михаила вновь собрали в путь в Варшаву с очередным призывом к Константину приехать. При этом «мамаша» его напутствовала: «Когда ты увидишь Константина, скажи и повтори ему, что если так действовали, то это потому, что иначе должна была бы пролиться кровь». Николай пророчески добавил: «Она еще не пролита, но пролита будет». Мало похоже на обмен любезностями в рамках любящей семьи, мрачнее не придумаешь.
Расклад сил
Константин приехать отказался. Он рисковал в любом случае – либо его могли «задушить» сторонники брата, либо заговорщики, если возобладают не проконстантиновские планы Трубецкого, а стратегия Пестеля. Оживленный обмен фельдъегерями закончился вроде как его «окончательным» отречением в пользу Николая. Он прислал несколько «официальных» писем: в адрес Марии Федоровны, в котором напоминал, что она давно о его желании знала; к председателю Госсовета князю Петру Лопухину, упрекающее в несоблюдении его «воли»; к Николаю, с поименованием брата «величеством» и пожеланием оставить его при прежде занимаемом им месте и звании. Однако ожидаемого манифеста не прислал.
«Вскрыв письмо брата, – записал Николай, – удостоверился я с первых строк, что участь моя решена, – но что единому Богу известно, как воля Константина Павловича исполнится, ибо вопреки всем нашим убеждениям решительно отказывал в новом акте, упираясь на то, что, не признавая себя императором, отвергая присягу, ему данную, как такую, которая неправильно ему принесена была, не считает себя вправе и не хочет другого изречения непреклонной своей воли, как обнародование духовной императора Александра и приложенного к оному акта отречения своего от престола. Я предчувствовал, что, повинуясь воле братней, иду на гибель, но нельзя было иначе, и долг повелевал сообразить единственно, как исполнить сие с меньшею опасностью недоразумений и ложных наветов».
Однако полагали, что и этого уже довольно. Формальных поводов к дальнейшим проволочкам у правительства теперь не было – требовалась переприсяга новому самодержцу.
Как заметил Николай Ростовцеву: «Мой друг, можешь ли ты сомневаться, чтобы я любил Россию менее себя? Но престол празден, брат мой отрекается, я единственный законный наследник, Россия без царя быть не может. Что же велит мне делать Россия?» Когда его сыну, малолетнему Александру (будущему Александру II), флигель-адъютант Николая Александр Кавелин сообщил, что он теперь цесаревич, мальчик расплакался навзрыд.
Об окончательном отказе Константина еще 6 декабря стало известно в среде заговорщиков, которые традиционно, на квартире больного Рылеева провели совещание, на котором окончательно решились на выступление в день переприсяги – 14 декабря. Как за всех сделал вывод отставной гвардейский артиллерист Иван Пущин: «Если ничего не предпримем, то заслужим во всей силе имя подлецов».
Было несколько вариантов: либо вывести отказавшиеся присягать Николаю части к Пулковским высотам, а Батенкову начать переговоры с новым самодержцем о воцарении Константина, либо захватить Зимний дворец с императорской семьей, что значительно облегчит те же переговоры. В случае неудачи планировали отступить к новгородским военным поселениям, чей мятежный дух был общеизвестен и где рассчитывали набрать сторонников.
Как писал Николаю уже после ареста сам Рылеев: «Когда достоверно узнали, что государь цесаревич отказался от престола, положено было не присягать вашему императорскому величеству, офицерам подать пример солдатам и, если они увлекутся, то каждому, кто сколько может, привести их на Сенатскую площадь, где князь Трубецкой должен был принять начальство и действовать смотря по обстоятельствам. Причем, однако ж, решено было стрельбы не начинать, а выждать выстрелов с противной стороны. Во всяком случае, не предполагали, чтобы солдаты стали стрелять против солдат, и поэтому надеялись более. Что дело кончится без кровопролития, что другие полки пристанут к нам и что мы в состоянии будем посредством Сената предложить вашему величеству или государю цесаревичу о собрании Великого Собора, на который должны были съехаться выборные из каждой губернии, с каждого сословия по два. Они должны были решить, кому царствовать и на каких условиях. Приговору Великого Собора положено было беспрекословно повиноваться, стараясь только, чтобы народным Уставом был введен представительный образ правления, свобода книгопечатания, открытое судопроизводство и личная безопасность. Проект конституции, составленный Муравьевым, должно было представить Народному Собору как проект».
Лукавил поэт. Он лично беседовал с Каховским и знал, что тот с маниакальным упорством желал «пожертвовать собой», но не абы из-за чего, а именно цареубийства ради. Бредивший идеей «нового Брута», он мечтал стать тираноубийцей. Как раз Рылеев с Бестужевым и уговаривали его «пожертвовать собою во имя идеи». Так что о «бескровности» заговорщики вовсе не думали.
Проблема была в том, что у заговорщиков не хватало «густых эполетов». Младшего офицерства было хоть отбавляй, но вот обер-офицеров и генералов – по пальцам перечесть. К тому же командир лейб-гвардии Семеновского полка генерал Шипов отказался участвовать в восстании, честно предупредив, что дал слово Николаю присягнуть ему вместе со своим полком.
Из негустого списка оберов «диктатором» выбрали полковника Сергея Трубецкого, имевшего репутацию не только ветерана тайных обществ, но и отчаянного храбреца (при Бородино он 14 часов простоял под огнем французов с поразившим всех спокойствием, «как будто играл в шахматы»). Батенков закусил губу – он сам мечтал стать диктатором или как минимум войти в состав Временного правительства вместе с Ермоловым, Сперанским и Мордвиновым. Не без того, конечно, чтобы потом попросить этих нужных на первом этапе господ освободить кресла, – что-то большевистское в нем проскальзывало. Единства в рядах декабристов не было никогда, ссоры, свары и даже дуэли преследовали романтиков бунта.