Страница 14 из 18
Члены Госсовета потребовали Николая, дабы тот подтвердил факт своей присяги (далеко не все были за Константина). Под стальным взглядом Милорадовича великий князь явился и вынужден был заявить: «Господа, я вас прошу, я вас убеждаю, для спокойствия государства, немедленно, по примеру моему и войска, принять присягу на верное подданство государю императору Константину Павловичу. Я никакого другого предложения не приму и ничего другого и слушать не стану».
Кто-то из лизоблюдов тут же начал истекать елеем: «Какой подвиг, отказаться от престола!» На что еле сдерживавшийся от всех переживаний Николай резко оборвал: «Никакого тут подвига нет. В моем поступке нет другого побуждения, как только исполнить священный долг мой пред старшим братом. Никакая сила земная не может переменить мыслей моих по сему предмету и в этом деле».
В данной ситуации интересна и позиция «разбудивших Герцена». Со смертью Александра в тайных обществах возник настоящий переполох. Первоначальный план предусматривал вооруженное выступление против Александра и его порядков, но не против Константина, с которым связывались определенные надежды. Как раз таки именно женитьба на польке ставилась славянофильски настроенным заговорщикам благом, ибо оторванный от дворцовых кругов царь вынужден будет искать поддержки «в народе». То есть в них самих. От «народа» в его крестьянском смысле, как известно, они были «страшно далеки». С Константином связывались и внешнеполитические надежды – поддержка греков, разрыв со Священным союзом, перенос Конституции с Польши на российскую почву, импорт европейских либеральных свобод и пр. Сосланный в Михайловское Александр Пушкин восторженно писал 4 декабря 1825 года: «…как поэт радуюсь восшествию на престол Константина I. В нем очень много романтизма: бурная его молодость, походы с Суворовым, вражда с немцем Барклаем напоминают Генриха V. К тому ж он умен, а с умными людьми все как-то лучше; словом, я надеюсь от него много хорошего».
«Наше все» в радостном возбуждении поставил здесь вообще все с ног на голову: Константин на престол не всходил, «бурную молодость» его лучше бы изучать в прокуратуре, о суворовских походах вообще было бы неплохо помалкивать, зная полководческие «таланты» цесаревича, Барклай не немец, а шотландец, свой «ум» наследник показал только с негативной стороны и пр.
Следует заметить, что длительное пребывание Константина вне России сыграло на его имидж. Сменилось поколение, помнившее его явную уголовщину, грубость и тупое солдафонство до Наполеоновских войн (все это приписали Николаю). Утверждали, что в Польше «его нрав изменился к лучшему». Помнили, что он «суворовец», хотя никто не знал, как отзывался о нем сам генералиссимус. Забыли о шпицрутенах и розгах для дворянства. Цесаревич обрел почти романтический ореол «обиженного» властью претендента на трон. Любимца бабушки (хотя любимцем как раз был Александр). Опять же вспомнился раскол в семье на «екатерининских» и «павловских» детей.
Хотя были и трезвые головы. Мудрая графиня Мария Нессельроде (урожденная Гурьева) писала: «Все эти люди, которые желают его, станут проливать горькие слезы». Командир гвардейской бригады генерал-майор Сергей Шипов (член Союза благоденствия) вообще называл Константина «злым варваром». Появление же в Зимнем дворце какой-то пани Грудзинской вообще воспринималась как катастрофа среди вынужденных делать ей реверансы дам-Рюриковичей.
Литератор Фаддей Булгарин на вопрос «А что, если император (имелся в виду Константин. – Авт.) вдруг явится?» ответил: «Как ему явиться, тень мадам Араужо остановит его на заставе».
В любом случае в принятии трона Константином значительная часть заговорщиков соглашалась, что их активные действия теперь теряют смысл и надо законсервировать или даже распустить тайные общества и ждать лучших времен (назывались сроки от 3 до 10 лет «консервации»). Пока же набирать новых членов, «действуя сколь можно осторожнее, стараясь года в два или три занять значительнейшие места в гвардейских полках». Предполагалось, что Константина можно будет просто убедить в необходимости введения конституции в империи.
Фактически 27 ноября в империи произошел инспирированный высшим генералитетом государственный переворот, при котором воля покойного императора была просто спущена в клозет, а новым царем стал тот, кто более всего устраивал гвардейцев. По мнению Трубецкого, Милорадович «был тогда единственным действующим лицом и распорядителем всего с самого начала и до конца, сохранив присутствие духа, хладнокровную и твердую деятельность. Он был единственным виновником присяги законному наследнику и устранения духовной покойного государя». Иными словами, Милорадович уже посчитал себя князем Пожарским, дарующим корону тому, кого считал наиболее выгодным для себя.
Госсовет и Сенат присягнул, но борьба за власть двух придворных группировок на этом не заканчивалась, она лишь начиналась. Военные жаждали Константина, высшие круги – Николая. Как писал Трубецкой, «надеялись, что при нем двор возвысится, что придворная служба получит опять прежний почет и выйдет из того ничтожества, в котором была при покойном государе и в которое еще бы более погрузилась при Константине».
Теперь все зависело от позиции самого цесаревича.
Коронный гетман
Николай был уже отнюдь не мальчишкой – 29 лет, возраст вполне «престольный». Даже учитывая то, что к управлению его никто не готовил, скорее, наоборот. Но в критической ситуации он знал, что делать. Понятно, что он лукавил насчет «никакая сила не заставит», имея за спиной бывших и, возможно, будущих цареубийц.
В Варшаву в тот же день улетел фельдъегерь с письмом великого князя, умоляющего брата лично прибыть в столицу и подтвердить свое отречение (один из посланных был известен в столице как карточный шулер, что вызвало волну анекдотов в свете). Иначе не поверят.
«Дорогой Константин! Предстаю пред моим государем, с присягою, которой я ему обязан и которую уже принес ему, так же, как и все, меня окружающие, в церкви, в тот самый момент, когда обрушилось на нас самое ужасное из всех несчастий. Как состражду я вам! Как несчастны мы все! Бога ради, не покидайте нас и не оставляйте нас одних!
Ваш брат, ваш верный на жизнь и на смерть подданный Николай».
Начал более спокойно взвешивать свои силы. В гвардии можно было рассчитывать только на своих малочисленных друзей – командующего гвардейской кирасирской дивизией (Кавалергардский и Конный полки) генерал-адъютант Александр Бенкендорф, командующий лейб-гвардии Конным полком генерал-адъютант Алексей Орлов, командир лейб-гвардии Гусарского полка и 2-й бригады легкой кавалерии генерал от кавалерии Василий Левашов. Однако гусары стояли в Павловске, егеря – в Новгороде. Но время их подтянуть еще было. Иными словами, почти вся пехота была за Милорадовича (сиречь за Константина), почти вся кавалерия – за Николая. Не будем забывать все же лейб-гвардии Саперного батальона полковника Александра Геруа, лично преданного великому князю. Однако в царстве Польском стояла самая боеспособная армия, преданная именно цесаревичу.
Константин же задумался, также взвешивая баланс сил. Точных данных об этом нет, но можно не сомневаться, что со своей стороны Милорадович и К° отправили ему своих гонцов с уверением, что «путь свободен». Гвардия фактически за шиворот тащила цесаревича на трон предков. Соблазн был велик. Настолько велик, что он вообще отказался принимать гонцов от Николая.
Отметим, курьер о болезни Александра прибыл в Варшаву 19-го, а в Петербург – только 25-го. В этот же день в Варшаве уже узнали о смерти, в столице – лишь через два дня. Времени у цесаревича было вагон. Естественно, к нему тут же заспешили сановники и генералы с неуместными на фоне умирающего царя поздравлениями и пожеланиями. Советник наместника граф Николай Новосильцев (был в свое время в ближнем кругу соратников Александра I, но впоследствии удален) начал уже называть его «ваше величество», чем вызвал взрыв ярости и без того нервного цесаревича. «Что они, мать-перемать (Константин не стеснялся использовать в беседах гвардейские выражения), вербовать, что ли, вздумали в цари!» И тут же показательно расплакался при собравшихся, поставив их в известность о том, что государь скончался: «Наш ангел отлетел, я потерял в нем друга, благодетеля, а Россия – отца своего… Кто нас поведет теперь к победам, где наш вождь? Россия осиротела, Россия пропала!»