Страница 13 из 18
Равновесие власти зависело лишь от нескольких человек, причем сам Николай Павлович в этот момент был далеко не ключевой фигурой в императорской колоде карт. Вперед выдвигались более влиятельные силы: столичный генерал-губернатор, граф Михаил Милорадович, командующий Гвардейским корпусом генерал от кавалерии Александр Воинов, командующий пехотой Гвардейского корпуса генерал-лейтенант Карл Бистром, цесаревич Константин, заговорщики…
О дальнейшем во многом можно только догадываться. Особо интересна позиция Милорадовича. Боевой генерал, похоже, решил сыграть в «делателя королей», чтобы корону новый император получил именно из его рук. Причем его устраивал в данной ситуации именно Константин, с которым они в свое время служили, последние 10 лет живущий в Варшаве и не имевший опоры в Петербурге. Этой опорой как раз таки и собирался стать сам граф, выполняя при нем роль Аракчеева при покойном Александре. Возможно, кратковременный фаворитизм при Екатерине сыграл свою роль. При Николае у Милорадовича шансов не было, максимум – генерал-губернатор. Как он очень мудро заметил, «у кого 60 тысяч штыков в кармане, тот может смело говорить». В николаевском кармане не было практически ничего – в гвардии его не любили, а обожавшие его саперы за малочисленностью были не в счет.
Интересно, что нелюбовь к нему гвардии главным образом объяснялась «скупостью и злопамятностью» великого князя, пристрастием «к фрунту». Под «скупостью» следует понимать то, что Николай, который практически никогда не употреблял спиртного, не участвовал в шумных традиционных оргиях и не разделял алкогольные буйства своих подчиненных. К тому же личного дохода он не имел (и отец, и старший брат не баловали Николая и Михаила материальными поблажками), из собственного кармана вынимать деревни и золотые табакерки он был просто не в состоянии. «Злопамятство» же его следует рассматривать лишь в русле общей требовательности к дисциплине тех лет, которую так настойчиво желал восстановить Николай. Причем отнюдь не палочными методами – современники подчеркивают, что как раз он частенько освобождал от наказания, а не усугублял его. А уж пристрастие к «фрунту» более следует приписать не ему, а почившему в бозе самодержцу.
Однако в гвардии смотрели иначе. В Польше у Константина для армии жизнь была куда привольнее – солдаты служили не 25, а 8 лет, кормили их лучше, жалованье было выше. Офицеры чувствовали себя гораздо вольготнее из-за меньшего количества учений, чем в России, и различных льгот по службе. К тому же в Польше не было злого демона армии – председателя департамента военных дел графа Алексея Аракчеева, которого люто ненавидела вся страна из-за введения палочной дисциплины и военных поселений (о его выдающейся роли в развитии отечественной артиллерии, за счет которой и был сокрушен Наполеон, не вспоминали). В гвардии опасались, что при Николае Аракчеев сохранит свои позиции. Совершенно напрасно, у великого князя с ним отношения никогда не складывались. Так же странно было ожидать от националиста Николая, что, как писал декабрист подполковник Гавриил Батенков, «множество пруссаков вступят в русскую службу и наводнят Россию, которая и без того уже кажется как бы завоеванной».
Все это говорит лишь о том, что Николая просто не знали, поэтому и приписывали ему всякие несуществующие ужасы.
Попытки великого князя в разговоре с Милорадовичем и Воиновым, в котором он изложил им то, что знает о манифесте, ни к чему не привели. Граф на это даже бровью не повел. Как пишет Трубецкой: «Граф Милорадович отвечал наотрез, что великий князь Николай не может и не должен никак надеяться наследовать брату своему Александру… что законы империи не дозволяют располагать престолом по завещанию, что притом завещание Александра известно только некоторым лицам, а неизвестно в народе, что отречение Константина тоже не явное и осталось не обнародованным; что Александр, если хотел, чтобы Николай наследовал после него престол, должен был обнародовать при жизни волю свою и согласие на него Константина; что ни народ, ни войско не поймут отречения и припишут все измене, тем более что ни государя самого, ни наследника по первородству нет в столице, но оба были в отсутствии; что, наконец, гвардия решительно откажется принести Николаю присягу в таких обстоятельствах, и неминуемо впоследствии будет возмущение. Великий князь доказывал свои права, но граф Милорадович признать их не хотел и отказал в своем содействии».
Великий князь метнулся в Госсовет, предложил Голицыну зачитать манифест членам Совета (сам не имел права являться на заседание – не был его членом). Зачитали – и что? Милорадович (девиз на графском гербе гласил: «Прямота моя меня поддерживает») важно похаживал, выразительно похлопывая себя по карману и настаивая на том, что вообще нет надобности вскрывать пакет с манифестом. Как он вполне прозрачно выразился, «советую господам членам Государственного совета прежде всего тоже присягнуть (Константину. – Авт.), а потом уж делать что угодно». Сановники прятали глаза. Высшая палата все правильно поняла – пытаться спорить с гвардией было бессмысленно. Тем более мнение Константина не было известно, захочет – возьмет обратно свое отречение, и тогда уже полетят головы тех, кто сегодня проголосует «неправильно». Министр юстиции князь Яков Лобанов-Ростовский заметил, что «у мертвых нет воли» (еще бы не заметить, шли разговоры, что именно при Константине князь «будет в силе»). Министр народного просвещения адмирал Александр Шишков (ставленник Аракчеева) его поддержал.
Иными словами, Николаю дали понять, что «задушить, как отца задушили» теперь могут и его самого. Рассчитывать в столице у него было уже практически не на кого. Никто не спешил заверить великого князя в своей поддержке. Именно этим и вызван первоначально показавшийся «странным» ход Николая срочно присягнуть старшему брату, не дожидаясь его письма из Варшавы. При этом рядом многозначительно скрипел сапогами князь Павел Голенищев-Кутузов, участник убийства его отца. Великий князь, оставшись в изоляции, в настоящий момент просто спасал себя. При этом «мамаша» чуть ли не за грудки его схватила: «Что вы сделали? Разве вы не знаете, что есть акт, назначающий вас наследником?» Знал, конечно, но что не имеющему реальной силы Николаю было делать в ситуации, когда все были против него?
Кстати, мало кто обращал внимание на реальную роль Марии Федоровны в политических раскладах двора. Обычно ей отводят функцию «производителя наследников» и строгой, но заботливой наседки в своем семействе. Отнюдь. Еще Екатерина напутствовала Александра в качестве, как она полагала, наследника в том, чтобы тот держал подальше «этих виртембержцев». То есть «мамашу» и ее многочисленную родню, приехавшую в Россию. Трудолюбивый в алькове императрицы Павел в последние годы там не появлялся, предпочитая «мамаше» ее фрейлин Екатерину Нелидову и Анну Лопухину-Гагарину. Более того, обоснованно подозревал ее в заговоре и собирался упрятать в монастырь, женившись на Анне. Она также была не прочь избавиться от экстравагантного супруга с далеко идущими намерениями. Многие помнят, что в роковую ночь 11 марта 1801 года Мария Федоровна в течение 4 часов отказывалась присягнуть Александру, прямо заявив: «Ich will regieren! – Я хочу править!» Немка Екатерина смогла стать полновластной императрицей, почему бы немке Марии не стать ею же? Однако братьев Орловых при Марии не оказалось, были лишь братья Зубовы, желавшие Александра. Тогда она смирилась, но не отказалась от активной роли при сыновьях. Поэтому и постоянно стремилась поучаствовать в великих делах.
Она прекрасно поняла маневр Николая, стремившегося выиграть время – в беседе с младшим Михаилом Мария Федоровна заметила: «Если так действовали, то это потому, что иначе должна была бы пролиться кровь». Большая кровь была еще впереди.
Интересно, что гвардия под давлением генералов присягнула Константину с молниеносной быстротой, словно кто-то очень хотел лишить кого-то вообще возможности для маневра, выбирая между двумя претендентами. По закону, она не могла присягать ранее правительственных учреждений, но «карман Милорадовича» в данный момент был главнее законов.