Страница 8 из 21
Н Е Г А Н О В. И этого не помню, Федя. Сидеть - сидела, говорить говорила, а что и о чем... Я ж почитай месяц не просыхаю... Ты уж не думаешь ли, что я иконы увел?
А Н И С К И Н. А хрен тебя знает, Васька! То ты на бога дышать боишься, то в пьяном виде лезешь к попу драться и оскорбляешь его, то ты... Нет, Васька, иконы ты не воровал, но к этому делу касательство имеешь.
Н Е Г А Н О В. Ты не заговаривайся! Какое же я к этому делу касательство имею?
А Н И С К И Н (по-прежнему раздумчиво). В точности еще сказать не могу, но иконы-то пересеченье на тебе получили, хотя ты этого и знать не знаешь... Понатужься, Василий, попотей, но вспомни, к кому Верка Косая приходила, для кого на водку восемь рублей потратила?
Н Е Г А Н О В (жалобно, с надрывом). Ничего не вспомню я, Федюк! Не надейся ты на меня, совсем я плох, как тот дедушкин гриб, что в руки возьмешь, а он - пых! Одна пыль на пальцах.
А Н И С К И Н (после тяжелой и горькой паузы). Иди домой, Василий. Если что вспомнишь, спасибо от всей деревни скажу!
Жена участкового Глафира, секунду назад шагавшая по улице открыто и весело, вдруг тревожно огляделась. Убедившись, что на улице безлюдно было около двенадцати часов дня и вся деревня работала, - Глафира на цыпочках подбежала к старенькому и небольшому дому. Она уже собралась подниматься на крыльцо, когда на нем появилась согнутая почти пополам необычно костистая старуха, но такая юркая, что в одно мгновенье оказалась рядом с Глафирой.
- Матушка, заступница ты наша, спасенье ты бабье, - запричитала старуха, обнимая и оглаживая жену участкового.
- Здравствуй, Валерьяновна! А ты все шустра да весела... Вижу: по огороду сама шарашишься. И грядки полоты, и навозишко сбережен, и полито... Ну, Валерьяновна, слов нету!
Они оказались в небольшой комнате, отделенной от кухни дощатой перегородкой. Стоял посередине комнаты стол, могучий и неизносимый, стены были оклеены газетами и картинками из журнала "Огонек"; всюду - на стенах, в углах, даже на нештукатуренном потолке - висели пучки сухой травы, в красном углу мерцала лампадка и висело несколько икон.
- Ой, матушка, заступница ты наша! Садись, матушка, охолонись.
- А я ведь к тебе ненадолго, Валерьяновна, - садясь за кедровый стол, сказала Глафира. - У меня ведь тоже квашенка поставлена, как хочу свово пышками побаловать...
- И надо, надо его потешить... Надо, матушка-заступница.
Они немного помолчали.
Г Л А Ф И Р А. У тебя, Валерьяновна, как я примечала ране, в углу-то шесть иконок висело. Так вот где две-то?
В А Л Е Р Ь Я Н О В Н А. Ох, грехи наши тяжкие!
Г Л А Ф И Р А. Какие у тебя грехи, когда я в деревне добрее тебя старухи не знаю? Чего ты на себя наговариваешь-то?
В А Л Е Р Ь Я Н О В Н А. А как не наговаривать, грехи замаливать, ежели я эти две иконы, матушка, продала... Сережке-то стапензию платить не стали, так я ему всяку копейку посылаю, правнучку-то... Обратно же молодой - к девке пойтить, в кино ее пообнимать, в театру свесть... Продала! Спаси меня бог и прости, грешную!
Г Л А Ф И Р А. По сколько взяла-то?
В А Л Е Р Ь Я Н О В Н А. По десятке, матушка.
Г Л А Ф И Р А. Ну, ты сдурела, Валерьяновна! За такие иконки по десятке? Да в деревне ни у кого из старух икон красивше твоих нету... Кому продала-то?
В А Л Е Р Ь Я Н О В Н А. Вот этого я тебе, матушка, сказать не могу, но страху я натерпелась - не приведи господи!
Г Л А Ф И Р А. Страх-то откуда?
В А Л Е Р Ь Я Н О В Н А. А как не страх, матушка, ежели к тебе в полночь постучат, говорят, что из городу приехали, поклон от Сереженьки привезли, а как вошли - мать моя! Очки на нем агромадные да черные, сам ростом под потолок, заикается, борода - во! А сам, промежду прочим, молодой... Привет, говорит, от Сережи, я, говорит, его распрекрасно знаю, а это что у вас в углу? Иконы, отвечаю... А не продадите, говорит, вам деньги нужны, как Сережку-то со стапензии сняли... Я бы, говорит, вам по десятке - вон за эти две, которы грязны.
Г Л А Ф И Р А. Ах, горюшко ты мое, Валерьяновна!
В А Л Е Р Ь Я Н О В Н А. Это почто такие слова?
Г Л А Ф И Р А. А не почто, это я так - бормочу, чего попало... Боюсь, перестоит квашенка-то, Валерьяновна. Ты уж меня прощай, подружка, я к тебе скоренько в ласковы гости прибегу...
Позднее жена участкового стояла у порога богатого и большого дома прихожая была просторной, вешалка - городская, лежал под ногами домотканый ковер. Глафира глядела на прямую, надменную, толстую и узкоглазую старуху.
- Так ты меня, Григорьевна, в дом-то и не позовешь? - ласково спросила Глафира. - Так и будешь держать у порога, Григорьевна?
- Так и буду! - сквозь целые белые зубы проговорила старуха. - В мой дом нехристям ходу нету... Скатертью дорога!
Глафира спокойно отступила к дверям.
- Мне, Григорьевна, дорога всегда скатертью! Когда у человека чистая совесть, ему плохой дороги бояться не след...
Старуха подбоченилась.
- Ты это на что намекаешь, богопротивница! У кого совесть не чиста? У меня, у Елизаветы Григорьевны Толстых?
- У тебя, - смиренно ответила Глафира. - Ты сама больша христианка в деревне, а иконы по тридцатке продала.
Старуха от удивления так и обомлела:
- А ты откуда про иконы знаешь? От своего! Ну, конечно! Рази без твоего холеры какое дело обойдется! Ну, а насчет тридцатки ты врешь. - И показала Глафире фигу. - Полсотни - не хочешь! Нашла дуру! Это, может, Валерьяновна по тридцатке, а не Елизавета Григорьевна Толстых... Вали отсюдова, покуда я сердцем не изошла!
Глафира согласно закивала.
- Счас, счас убегу! - пообещала она и весело захохотала. - А еще Валерьяновну костеришь... Да она, то исть Валерьяновна, одному очкастому, бородастому, заикастому две иконы...
Толстуха была такой, точно вот-вот брякнется в обморок.
- Очкастому? Бородастому? Заикастому? Да и ить это он и есть!
Из-за березы показалось лицо Лютикова, застыло в напряженном, профессионально-детективном внимании. Постепенно он сосредоточился на работающем Юрии Буровских. На него Лютиков глядел несколько трагически-обреченных секунд.
- Бу-ров-ских! - позвал Лютиков. - Буровских!
Не сразу услышав призыв, Буровских затем все-таки обратил на него внимание. Подумав, забил топор острием в пенек, напевая, пошел к Лютикову.