Партизанки

Хозяйка всполошилась:

— Батюшки! Неужто ты так и ходишь: в гимнастерке, да на голое тело? Она же суконная, грубая…

— Не беда. Вот кончим войну, тогда обживемся.

— У моего старика про запас четыре пары добротного льняного белья отложено. Куда ему столько? — Евдокия Трофимовна поспешила к своему сундуку и, покопавшись в нем, тут же извлекла аккуратно сложенное стопкой чистое и отутюженное белье. — Вот… Одну пару надевай теперь же, а другую возьмешь с собой, на смену.

— Спасибо вам большое. Но не знаю, право, стоит ли?

Наблюдавший за этой сценой дед, лукаво улыбнулся с печи:

— Ты, командир, с моей бабой лучше и не спорь. Коли уж что решила, так тому и быть!

Спустя час, вновь оторвавшись от своих расчетов, решил еще раз обойти людей. Перед нелегким походом, предстоящим назавтра, хотелось поговорить с бойцами, узнать их настроение.

— Ну как там моя гимнастерка? — поинтересовался у хозяйки.

— Залатать-то я ее залатала, да уж больно грязна была. Так я решила постирать на скорую руку — сохнет теперь.

От этих слов меня, признаться, в жар бросило. Вот так положение: в трех километрах от деревни — крупный гитлеровский гарнизон. В любую минуту оттуда могли неожиданно нагрянуть фашисты, а командир отряда в одном нательном белье.

Все это я, стремясь говорить как можно спокойнее, растолковал хозяйке и тут же пожалел об этом: настолько взволновали, расстроили ее мои слова.

— Ну ничего, Евдокия Трофимовна, это ли беда! — успокоил я ее. — Коли что случится — в полушубке не замерзну, не впервой.

Вернулся я к полуночи. Но, к моему удивлению, хозяйка еще не спала. На столе, прикрытый белым рушником, стоял чугунок с горячей картошкой и старенький медный чайник. Принеся из погреба квашеной капусты и сдобрив ее льняным маслом, хозяйка присела напротив.

— Еда у нас, видишь сам, скромная. Теперь в каждом доме, почитай, так. Ну да выдюжим как-нибудь. Недолго осталось. Коли уж весь народ поднялся, так изверга с земли родной прогоним! А уж мы подсобим, чем только сможем.

Она поднялась и через минуту, аккуратно расправив, положила на табуретке мою гимнастерку, чистую и выглаженную, еще хранящую тепло ее женских рук.

Неделю спустя такой же морозной ночью наш отряд появился в другой деревне — Козловичах, неподалеку от железнодорожной станции Брожа. Расставив пулеметные расчеты на случай внезапной атаки, каждая рота заняла отведенные ей под ночлег дома. Усталые бойцы, свободные от дежурства, разошлись по теплым хатам, хорошо зная цену коротким минутам отдыха.

Разведчик Николай Дубинчик подыскал для нас с комиссаром просторный удобный дом.

— Господи! Кабы знать раньше, давно бы уж ужин состряпала! — заволновалась хозяйка, когда мы пришли, и начала растапливать печь.

За ужином мы разговорились.

— Муж с первого дня на фронте, — рассказывала женщина. — Хозяйство, стало быть, все на мне: и за мужика и за бабу работаю. Детишки малые в доме — они тоже присмотра требуют. Соседи, конечно, подсобляют, да только у них своих дел достаточно! Вас вот частенько встречаем, знаем ведь, что и покормить, и обогреть, и одежду подлатать да выстирать вам надо. Что ж тут поделаешь — война. Только бы знать: скоро ли наши вернутся?

— Фронт все ближе и ближе, — объяснил Жлобич. — Крепко бьет врага Красная Армия. Совсем недавно под Сталинградом окружили огромную гитлеровскую группировку во главе с фельдмаршалом Паулюсом. Капитулировали. Боевой техники там захвачено, снаряжения и боеприпасов — не счесть! Словом, здорово фашистам там досталось.

— Вот радость-то! Даже на душе полегчало. Завтра же обо всем соседкам расскажу.

Незаметно пролетела зимняя ночь. Сквозь маленькое оконце хаты, припорошенной снегом, робко забрезжил рассвет. Еще в полудреме я начал различать где-то поблизости резкий, въедливый запах дегтя. С трудом открыл глаза (поспать бы еще минут десять!), заметил перед собой голенища новеньких юфтевых сапог, обильно смазанных дегтем. Что за чудеса? Хорошо помню, что с вечера оставлял на этом месте свои — стоптанные, старенькие кирзачи.

Хозяйка обернулась от печи:

— Примерь-ка!

Приятно удивленный, натянул я сапоги. В самый pas! Голенища мягкие, ладные, аккуратные. Красота!

— Впору! — обрадовалась хозяйка. — От мужа остались. Носи, командир, не жалей!

— Не знаю, как и благодарить вас, хозяюшка. Всем хороши сапоги — и добротны и прочны. Только боюсь, придется мне от них отказаться.

— А что так?

— Нога у меня ранена левая. Еще в сорок первом. В кирзачах это незаметно, голенище там твердое — стопу держит. А эти, яловые, уж больно мягкие — хромать сильно буду.

— Смотри, как тебе лучше, — не мне их носить. А может, еще кому сгодятся?

Сгодились, конечно.

Белое… Тихая белорусская деревушка, раскинувшаяся хатками неподалеку от Брестского шоссе под Осиповичами. В середине января сорок третьего за связь с партизанами ее сожгли дотла. Сожгли вместе со всеми жителями, включая женщин, стариков и детей.

Спастись из огня удалось немногим.

Мне не забыть радушия и гостеприимства, с которым встречала нас всегда эта деревня. Жилось в ней селянам, как и повсюду тогда, нелегко, голодно, но я не припомню случая, чтобы хоть раз отказали нам там в куске хлеба, не обогрели и не оставили на ночлег.

Особенно памятна мне семья лесника, жившая в небольшом уютном домике чуть на отшибе. И сама хозяйка Анна Евменовна Пархимчик, и ее дочери Маня и Оля, завидя партизан еще издалека, всегда выбегали навстречу, позабыв о своих делах.

Добрая слава ходила среди партизан об Анне Евменовне. Много больных, сильно простуженных она исцелила! Малиновый чай, настой целебных трав да ласковые руки женщины делали чудеса. Знали мы и о том, что немало раненых бойцов и командиров отступавшей в сорок первом году здесь Красной Армии подобрала Анна Евменовна в лесу, спасла их от смерти, выходила, а потом, чередуясь со старшей дочерью, провожала воинов одной ей известными лесными тропами на восток, в сторону отходящего фронта.

Знали, видно, об этом и фашисты.

Морозным утром тринадцатого января, когда ничто, казалось, не предвещало беды, деревушка была окружена плотным кольцом карателей. На единственную улицу ее, глухо урча моторами, ворвались на полном ходу вездеходы с крестами на бортах. Резкие слова команд на чужом языке, автоматные очереди разорвали тишину над мирными хатами.

Разбив прикладами дверь, в домик лесника вломились несколько гитлеровцев. Угрожающе поведя дулом пистолета, офицер знаками приказал Анне Евменовне одеваться.

— Поведешь в соседнюю деревню! — распорядился он.

Что было делать?

— Шнель, шнель!

По деревенской улочке, подгоняемые ударами автоматных прикладов, молча бежали, спотыкаясь и падая, ее односельчане, полураздетые, дрожащие от холода и страха. Куда, зачем их ведут?

— Будет собрание, — коверкая слова, криво усмехнулся офицер, идущий рядом.

Вскоре деревня скрылась из виду. До Сторонки, куда направлялся карательный отряд, оставалось всего несколько километров.

Тем временем в Белом оставшиеся там каратели, обходя хату за хатой, сгоняли к колхозному сараю остальных жителей деревни, всех до единого.

Толпа быстро росла. Под студеным январским ветром с ужасом смотрели женщины, дети и старики на стоявших поодаль гитлеровских автоматчиков.

Отобрав по приказу офицера, руководившего операцией, несколько девушек, что помоложе, солдаты отвели их в сторону, к невысокому дощатому забору. Еще раньше туда же был согнан весь найденный в деревне скот. Обыскав в последний раз каждый дом, каждую постройку, фашисты принялись грузить на санные повозки и автомашины зерно, картофель, домашнюю утварь, одежду.

Затем вступили в дело факельщики.

По сигналу старшего они медленно двинулись вдоль деревенской улочки, поджигая все: соломенные крыши хат, сараи, поленницы дров, стожки сена во дворах, плетни.

Белое запылало…