Партизанки

Борьба за жизнь Михаила шла очень долго. Целые ночи напролет дежурили у его постели, сменяя друг друга, мужественные девушки, раздобывали лекарства, бинты, пищу. И выходили, спасли от гибели человека. А через некоторое время, когда жизнь Ананьева была вне опасности, во главе с ним в рабочем общежитии на Малой Серебрянке собралась группа единомышленников. Установив связь с одним из партизанских отрядов, они ушли к ним сражаться против оккупантов.

В конце августа в рабочем общежитии появился Владимир Беляков. Он сдержал слово, нашел меня, чтобы вместе идти за линию фронта, к Днепру. Рана моя к тому времени уже затянулась, а сам я достаточно окреп, чтобы выдержать многодневный, нелегкий путь на восток.

В дорогу меня собирали девушки. Выстирали напоследок рубашку, приготовили маленький узелок с едой. А перед самым уходом принесли добытые с огромным трудом гражданские документы.

Из Малой Серебрянки мы с Володей Беляковым направились на восток с расчетом выйти к фронту южнее Могилева. Шли день и ночь вдали от шоссейных дорог — от деревни к деревне, глухими лесными тропами. До Днепра было уже рукой подать, когда в одной из деревень узнали мы, что линия фронта сместилась далеко на восток, а Могилев захвачен гитлеровцами. Я был в отчаянии: рана на ноге открылась, последние километры давались мне с огромным трудом.

Не найдя иного выхода, решили мы добираться до Бацевичей, небольшой деревушки в Кличевском районе Могилевской области. Там жила сестра Владимира — Мария Короткевич, на помощь которой, как я понял, можно было рассчитывать. И действительно, она нас приютила, помогла чем могла, а через несколько дней, поскольку в доме Короткевичей оставаться было небезопасно, меня отправили в Бобруйск, на окраине которого жили друзья Марии, вполне надежные, верные люди. Я мог у них прожить несколько дней и, подлечив ногу, двигаться на восток — к фронту.

Но не знал я тогда, что сбыться этому не суждено.

…Студеной, вьюжистой выдалась первая военная зима в Белоруссии. Снежное ненастье метелями да злыми ветрами кружилось над стылой землей, над деревнями и лесными чащобами дни и ночи напролет.

Февральской ночью, оставив за плечами не один десяток километров тяжелого пути, вошел наш отряд в большую белорусскую деревню Моисеевка. Перед нелегким боем, который предстояло нам вести завтра в районном центре Озаричи, здесь решили остановиться.

Едва завидя на деревенской улице партизан, к плетням тут и там высыпали жители.

— Наши пришли! — слышались отовсюду радостные, приветливые голоса.

— В хату, в хату заходьте! — тянули бойцов за рукава женщины. — С мороза скорей отогреться!

Получив приказ располагаться ближе к окраине, я развел свой взвод по домам. Затем, установив два станковых пулемета на околице, откуда вероятнее всего мог появиться враг, направился к ближайшей хатке.

Радушная хозяйка, не теряя времени даром, развела на загнетке огонь, достала из погреба миску соленых помидоров, положила на стол кусок сала и несколько краюх ржаного хлеба.

— Ешьте, родненькие! Ешьте на здоровье, — заботливо повторяла женщина, придвигая поближе внушительных размеров чугунок с дымящейся картошкой. — Когда еще доведется вам подкормиться?

Мы не заставили себя долго уговаривать.

Разлив по железным кружкам крутой кипяток и накинув на плечи платок, хозяйка на несколько минут вышла из горницы. Вскоре она вернулась, неся в руках огромную охапку сена. Переведя с мороза дух, улыбнулась:

— Положу я вас на полу. А ежели кто простуженный малость, так добро пожаловать на печь, там места для троих хватит!

Поблагодарив хозяйку и выставив на дворе охрану, мы улеглись.

Близилась полночь. Товарищи мои, должно быть, видели третий сон, мне же не спалось: тревожили мысли о завтрашнем бое. Не спала и хозяйка. Стараясь не шуметь, не разбудить гостей своих, она то и дело подходила к окну, занесенному наполовину снегом, пристально и подолгу всматривалась в ночную темень. Спустя полчаса женщина начала одеваться.

— Куда это вы на ночь глядя, мамаша? — спросил я.

— Не спится мне, сыночек, — отозвалась она негромко. — Не ровен час, фашист нагрянет… А ведь я за вас нынче в ответе! Так что пойду-ка я лучше к плетню покараулю. Боец-то ваш, должно быть, совсем притомился. — И хозяйка неторопливо вышла из хаты.

Проснулся я среди ночи от скрипа резко открываемой двери.

— Поднимай людей, командир, в деревне немцы! — крикнула хозяйка. Следом за ней влетел молодой боец, стоявший на посту:

— Вдоль деревни — колонна фашистов! На санях, с пулеметами. Конца не видно.

Сон словно рукой сняло. Разобрав оружие, партизаны были уже у окон. Напряженно вглядываясь во мрак зимней ночи, они ждали теперь моей команды.

Я не сразу, признаться, поверил своим глазам: во всю ширину деревенской улицы двигалась от Паричей на санях огромная колонна гитлеровцев.

Обернувшись к товарищам, подал знак: без команды не стрелять! В сознании билась мысль: у нас силы слишком малы, вступать в бой сейчас — безрассудство. Но достаточно одного случайного выстрела — и вся деревня с сотнями мирных жителей, с детьми, женщинами и стариками потонет в огне.

Томительно, нескончаемо долго тянулись минуты. Молчали наши пулеметы. Спустя четверть часа последние сани с оккупантами, миновав нашу хату, скрылись в снежной пелене за околицей. Опасность была позади.

А утром мы сердечно благодарили женщин деревни, молодых и пожилых, за заботу о нас, партизанах.

Не раз и не два приходилось мне в военные годы искать приют в белорусских деревнях, на хуторах и в лесных сторожках. И всегда в любом доме, в любой хате были мне рады, всегда принимали как своего. Люди делились последним куском хлеба, последней миской похлебки, штопали и стирали гимнастерку и, хотя многим рисковали, всегда предлагали ночлег.

Так было повсюду. Нередко сожалею о том, что имена многих женщин и мужчин из партизанского тыла не сохранились в памяти.

Однажды ночью в декабре сорок второго наш отряд вошел в деревню Зубаревичи Глусского района. По заданию командования мы должны были назавтра выступить на боевую засаду под Бобруйском. Не впервые уже нам предстояло выполнение такой задачи, но тем не менее каждый раз подготовка к очередной операции проводилась самым тщательным образом.

Так было и теперь. Сидя над картой в просторной крестьянской хате, куда пригласила нас на ночлег вместе с комиссаром отряда Володей Жлобичем гостеприимная хозяйка, я разрабатывал в подробностях маршрут предстоящего перехода, стараясь предусмотреть любые неожиданности и осложнения. Вопросов было много, и решать их приходилось оперативно, помня прежде всего о людях, жизнь которых тебе доверена.

В доме, куда мы с Володей попали тогда, была, по сути, одна вместительная комната. Но нам было уютно и хорошо, потому что удивительно радушно и добросердечно относилась к нам хозяйка Евдокия Трофимовна Ляпко. Она без устали хлопотала, то стряпая у печи ужин, то проглаживая утюгом домотканые льняные простыни для наших постелей, то придвигая поближе, стараясь не мешать, крынку с холодным молоком. Когда же дед, которому, видно, хотелось потолковать с партизанскими командирами, начал осторожно покашливать, привлекая к себе внимание, жена строго не него цыкнула: разве не видишь, мол, что люди делом заняты.

Потом, приглядевшись к моей гимнастерке, еще не старой, но кое-где местами порванной, Евдокия Трофимовна решилась завести разговор сама.

— Гляжу я, сыночек, гимнастерка у тебя видная, — сказала она. — Такие на ваших ребятах нечасто встретишь. Только малость поизносилась гимнастерка-то. Может, подлатать, подштопать?

— Спасибо, Евдокия Трофимовна, только ведь у вас своих хлопот хватает.

Женщина всплеснула руками:

— Да разве ж можно равнять мои хлопоты да дела с вашими? Каждый день, поди, смерти в глаза смотрите, да не раз.

Освободившись от портупеи, я стащил с себя гимнастерку и сразу же сообразил, что делать это не следовало — нательного белья на мне, как и у большинства наших партизан, в то время не было.