Партизанки

И он встал, собираясь покинуть маленькую палату.

— А ты не спеши, дядько, — удивленно пожав плечами, сказал Женя. — Бежать мне отсюда незачем, потому что и отец мой и я сам к партизанам никакого отношения не имеем. А если батьку и арестовали, то скоро выпустят. Он ни в чем не виновен!

— Дело твое, — смущенно промямлил посетитель. — Очень жаль, что ты мне не поверил. Смотри, не раскаялся бы. Ведь решается твоя судьба…

И он исчез.

Раздумья юноши наедине были нелегкими. «А вдруг это наш, советский человек, на свой страх и риск решивший мне помочь?» Но что-то подсказывало Евгению, что он не ошибся в незнакомце: провокатор!

Минула еще неделя. Как-то к вечеру, бледная и измученная, в палате появилась Татьяна Васильевна. Бессильно опустившись на край кровати, она прижалась к сыну и заплакала.

— Нам с тобой пора отправляться домой… нас очень ждут… Соскучились все…

Больше ничего сказать она не могла: рядом посторонние. Однако Женя и так все понял, что случилась беда.

Той же ночью без пропуска и выписки одной из санитарок удалось вывести юношу из больницы. В условленном месте его уже давно ожидала мать:

— Наконец-то! А я уже все глаза проглядела!

Обратный путь им предстоял нелегкий — глухими, безлюдными проселками, иногда по бездорожью, в обход «варшавки» и многочисленных гитлеровских гарнизонов — в сторону деревни Тарасовичи. А там и Парщаха рядом.

А что же происходило в те дни в стане врага?

Как выяснилось несколько позже, после первого же допроса Жени бобруйская жандармерия тщательно и всерьез занялась его делом. Задание все досконально и в самые короткие сроки проверить получила и заволочицкая комендатура. В поселке Глуша, где юноша учился в десятилетке перед войной, в Симоновичах, в Парщахе и в самих Заволочицах гитлеровцы наводили подробные справки о семье Семенчуков. И именно из Глуши был вызван человек, хорошо знавший Женю и его отца, с тем чтобы удостоверить и подтвердить личность раненого.

Но и партизаны были начеку. По поручению командования отряда связные, живущие в Заволочицах, Симоновичах и Глуши (и, конечно же, сам Антон Викентьевич), неотрывно следили за действиями врага. С их помощью нам вовремя удалось узнать о том, что в Парщаху направлен человек, которому поручено раздобыть данные о возможных связях Семенчуков с партизанами. Однако найти предателей в деревне ему не удалось. Назад он вернулся ни с чем.

А несколько дней спустя произошло событие, которое прямо касалось судьбы Жени. Ранним августовским утром из гарнизона Заволочицы на грабеж местного населения выехало на велосипедах два десятка гитлеровцев. Между деревнями Мосты и Парщаха их плотным огнем встретила партизанская засада. Николай Семенчук, стоя в полный рост и держа ручной пулемет на весу, в упор расстреливал оккупантов. Вскоре вся банда мародеров была уничтожена. Однако одному из фашистов каким-то чудом все-таки удалось спастись, и во вражеском гарнизоне становятся известными все подробности происшедшего. Само по себе это еще ничего не значило. Но буквально через день-два, вызывая немалую тревогу и беспокойство Антона Викентьевича, по окрестным деревням, из дома в дом, разнесся слух о бесстрашии и отваге партизанского пулеметчика Николая Семенчука, который принимал, как говорили всюду, самое активное участие в разгроме банды велосипедистов под Мостами и Парщахой.

Волнение Семенчука-старшего понять нетрудно: ведь этот слух вполне может достичь и комендатуры Заволочиц, если уже не достиг! И это именно теперь, когда Татьяна Васильевна и Женя находятся в Бобруйске. Когда каждую минуту им грозит смертельная опасность!

И в тот же день в город отправился связной, которому поручено разыскать Татьяну Васильевну и предупредить ее обо всем.

— Пусть немедленно уходят из Бобруйска! Оставаться им там больше нельзя! — с тревогой в голосе повторял на прощанье Антон Викентьевич.

Словом, побег из больницы был осуществлен, как говорится, в самое время.

А буквально через несколько дней после возвращения из оккупированного Бобруйска, после тяжелейшей и опаснейшей поездки туда, едва не обернувшейся трагедией, Татьяна Васильевна и Женя вновь появились в лагере отряда.

— Вот и мы! — немного застенчиво отвечая на наши радостные приветствия, улыбалась она.

Несколько недель, проведенных в бесконечной тревоге, в душевных переживаниях за жизнь сына, без единого часа покоя, наложили свой отпечаток на внешность мужественной женщины. Еще совсем недавно представительная и статная, стояла она теперь перед нами разом поседевшая, поникшая и обессиленная. В глазах ее, покрасневших от слез и горя, застыло выражение безмерной печали.

— Не тужи, сынок! — обнимая Женю, ласково шептала Татьяна Васильевна. — Без руки прожить можно… Скорее бы врага изгнали!

Матери провожали сыновей в партизаны. Так было почти в каждой белорусской деревне, хуторе. А сыновьям было в ту пору нередко по четырнадцать-семнадцать лет!

До деревни Кохановка, протянувшейся вдоль большака Глуша — Осиповичи, мы с бойцом отряда Григорием Васильевым добрались лишь к полудню. По решению командования отряда в этот день здесь должен был состояться митинг, на котором нам предстояло рассказать селянам о последних новостях с фронта, о том, чем живет наш советский тыл, и, конечно же, о самом главном — о разгоравшейся с каждым днем на временно оккупированных территориях борьбе с ненавистным врагом. Население окрестных деревень каждый раз с большим нетерпением ожидало таких собраний. Люди внимательно, затаив дыхание, слушали, стараясь не пропустить ни слова, ту единственную и близкую им правду, в которую они так верили, которая была им так дорога!

Однако на этот раз село словно вымерло. Безлюдна и тиха улица, пустынны дворы и палисадники, лишь две-три женщины да несколько стариков, заслышав цоканье копыт, выглянули из домов. В чем же дело?

Удивленно переглянувшись с Григорием, мы подъехали к седобородому древнему деду, с видимым удовольствием гревшемуся на солнышке возле крыльца своей хаты.

— Народ-то где? — приветливо поздоровавшись с нами, переспросил он. — А в поле. Вся деревня с утра на рожь вышла. Самое время — деньки-то какие стоят погожие!

И действительно, приглядевшись повнимательней, мы заметили на прилегающих к селу полях тут и там косынки и платки работающих женщин и детей.

— Понятно! Что ж, придется нам, Гриша, ждать вечера — раньше, пожалуй, людей не собрать.

И мы, поблагодарив старика, неторопливо тронули коней. Солнце, по-прежнему неумолимое, печет так, что гимнастерки наши, уже давно потемневшие на спинах и влажные от пота, можно сейчас хоть выжимать! Жарко! Поравнявшись с одним из домов на окраине деревни, я заметил чуть впереди, у плетня, еще не старую, лет пятидесяти на вид, женщину, которая внимательно, словно пытаясь узнать, разглядывала нас. Устало проведя рукой по волосам и, очевидно, убедившись наконец, кто перед ней, женщина сделала шаг навстречу:

— Стой, комиссар!

Мы при держали лошадей:

— Доброго здоровья!

— Здравствуйте! Разговор у меня к вам, товарищ комиссар. Можно?

— Конечно. Давайте поговорим. — Я спешился и, взяв лошадь под уздцы, подошел поближе. — Так чем могу служить?

Женщина немного смущена, вроде бы не знает, с чего начать. Наконец решившись, она говорит:

— Были у нас в селе недавно твои партизаны. Хлопцы они ладные, хорошие, ничего не скажешь. Только уж больно строги они к нашим ребятам. Разговаривать даже не хотят.

— Как это не хотят?

— А вот так, — заметно оживляется женщина. — Сына моего, Николая, в отряд не взяли. Когда ребята твои здесь в последний раз были, он сразу же к ним: возьмите, мол, с собой!

— Не взяли?

— Наотрез отказали! Поговорили, посмеялись и ушли. Вот я и хочу, комиссар, у тебя спросить: почему? Разве можно так?

— Не знаю, мать, почему. Может, оружия у твоего Николая не было, потому и не взяли…

— Об оружии никто с ним и не говорил. И оно-то как раз нашлось бы! Дело не в том. Лучше вспомни, как красиво и складно ты звал парней в партизаны на последнем собрании, слова разные говорил. И они тебе поверили, потянулись за тобой. А как до настоящего дела дошло, так сразу же — от ворот поворот… Разве можно так?