Партизанки

Минут через десять, то ли благодаря щедрому угощению, то ли еще почему-то, документы Семенчукам возвратили. Лениво махнув рукой, охранник поднял шлагбаум.

Спросив у редких прохожих адрес больницы, Татьяна Васильевна погнала лошадь туда. «Лишь бы только успеть!»

И она успела. Операция, сделанная в тот же день (Жене пришлось удалить правую руку выше локтя), прошла успешно. Взволнованной матери, не находившей себе места во дворе больницы, сообщила об этом молоденькая медсестра.

— Не переживайте, все образуется! — улыбнулась она напоследок. — Идите-ка лучше домой.

Но измученная, давно потерявшая покой и сон Татьяна Васильевна не могла заставить себя уйти отсюда, где ее сыну, хоть и спасенному только что от гибели, все же грозит смертельная опасность. Ведь именно здесь, в оккупированном городе, где ее Женя всецело во власти гитлеровцев, и начинаются самые тяжелые испытания. До глубокой ночи стояла она у крыльца больницы, неотрывно глядя на окна второго этажа.

На следующий же день (тревожные опасения матери начали сбываться гораздо быстрее, чем она могла предположить) в дверях маленькой палаты, где был помещен Женя, появился жандармский офицер с папкой в руках. Потребовав у санитарки стул и жестом приказав оставить их вдвоем, он подсел к кровати раненого.

— Как себя чувствует партизан? — тщательно подбирая русские слова, спросил гитлеровец.

— Вы меня с кем-то путаете, дяденька. Я не партизан.

— Не отпирайся. Тебе это все равно не поможет! Где, кто и когда тебя подстрелил? Немецкие солдаты или полиция? Рассказывай подробно.

И юноша, собрав последние силы и волю, начал без запинки, без колебаний отвечать на вопросы жандарма. Ошибиться, даже в самом малом, в самой незначительной, несущественной мелочи, было нельзя. И Женя, прекрасно понимая это, тщательно взвешивал каждое свое слово, каждый свой жест и взгляд.

Напряжение, однако, слишком велико. Ведь после мучительной операции не прошло еще и суток! И постепенно ответы юноши становятся сумбурными: силы оставили его.

— Был офицер! Допрашивал… Называл партизаном! — взволнованно шептали медсестры Татьяне Васильевне, которая с утра уже была под окнами больницы.

«Вот оно, начинается!» — похолодела от ужаса мать. Но тотчас же другая, более острая мысль заслоняет все остальное: «Неужели им что-либо известно? Что именно? Откуда?»

Неопределенность — мучительнее, страшнее всего. И те короткие летние ночи, которые проводила Татьяна Васильевна без сна у знакомых, окончательно изнурили ее.

Медленно, в постоянной тревоге и ожидании тянутся дни. Сколько их уже позади? Татьяна Васильевна потеряла счет. Она жила лишь одной надеждой: во что бы то ни стало спасти сына. И когда наконец после долгих уговоров и просьб ей разрешили короткое свидание с Женей, это показалось ей несбыточным счастьем.

А через несколько дней, когда юноше стало немного лучше и он уже всерьез начал подумывать о побеге из больницы, ему пришлось пережить еще одно испытание, которое едва не кончилось трагически.

Два рослых автоматчика в серо-зеленых мундирах и тяжелых кованых сапогах замерли без движения у дверей палаты. Гитлеровский офицер (Женя видел его впервые) холодно и бесстрастно чеканит, глядя в упор:

— Германским властям все известно. Ты — партизан! Ты был в лесной банде и стрелял в доблестных немецких солдат. На пощаду не рассчитывай… Тебя ждет казнь на городской площади, на виду у всего Бобруйска!

Появление жандарма в сопровождении автоматчиков, его тон, которым он надменно и уверенно бросал грозные обвинения, — все это было настолько неожиданно, что юноша в первую минуту слегка растерялся. «Все! Это — конец! — проносится в его голове страшная мысль. — Докопались, все разузнали!»

И только огромным усилием воли он заставил себя сдержаться, сохранить внешнее хладнокровие.

— Молчишь, партизан? Нечего сказать перед смертью?

— А что мне говорить? — спокойно отозвался Евгений. — На прошлом допросе я уже объяснял: в партизанах никогда не был и, где они, представления не имею…

— Не отпирайся! Нам известно все. Слышишь, все! И даже то, что отец твой — партизан, замаскированный разведчик, мы тоже знаем!

Обернувшись в сторону двери, офицер небрежно щелкает пальцами. Почти тотчас же в палату, с опаской поглядывая на солдат, входит немолодой уже мужчина и, замерев у порога, подобострастно кланяется. Его лицо, несомненно, знакомо Жене. Однако вспомнить, где именно и при каких обстоятельствах они встречались, он, как ни стремился, не смог.

— Ну что? — холодно процедил сквозь зубы фашист.

— Он! Это точно он, — едва взглянув в сторону Жени, угодливо шептал неизвестный.

— Хорошо. Можешь идти!

«Теперь я раскрыт. Раскрыт окончательно!» — решает в отчаянии юноша, и слезы сами собой навертываются на его глаза.

— Жидок на расплату? — ликовал фашист. — Заплакал. Благодари за все своего отца — ведь это он отправил тебя в банду.

«Я ушел в отряд сам. Чтобы бить без пощады и жалости таких, как ты, убийц и палачей! — едва удерживается, чтобы не выкрикнуть прямо в лицо гитлеровцу, Женя, но в тот же момент в голове его проносится мысль: — Стоп! Называя отца партизаном, он ни единым словом не обмолвился о брате. А ведь Николай давно уже партизан. И об этом в Парщахе знают едва ли не все! Отца же заподозрить нелегко — в округе его считают человеком мирным, далеким от войны. Он вне подозрений. Получается, что все это — провокация?»

— А ты неглупый малый, — понимает по-своему молчание юноши офицер. — И умереть в свои семнадцать лет совсем не торопишься. Ведь так? Ну ладно, перейдем к делу. Нам нужны от тебя некоторые сведения. От них, и только от них, зависит теперь жизнь твоя.

— Что вы от меня хотите? — выкрикнул Женя. — Я не партизан, и мой отец тоже. Вы это слышали? Так зачем же обвинять нас в том, к чему мы не причастны?

— Ого, малыш! А ты, оказывается, можешь и огрызаться? Напрасно, совершенно напрасно. Честно говоря, мне тебя жаль. Да, да, именно жаль! Ты ведь так молод и в банду попал явно по ошибке. Учитывая это, германские власти могут, пожалуй, сохранить тебе жизнь. Однако при одном условии, если…

— Я не партизан!

— Не горячись, Евгений. У тебя один выход — честно, ничего не утаивая, рассказать нам о своем отряде, о его численности, вооружении, о стоянках, о лицах, сочувствующих и помогающих партизанам. Ты выйдешь на волю и будешь спокойно, не вызывая ни у кого подозрений, жить в своей деревне. В банду тебя без руки не возьмут… Тем лучше! А нам ты пригодишься и будешь полезен. Будешь хорошо работать — немецкие власти простят тебя и могут даже вознаградить. Подумай хорошенько. Мы даем тебе для этого несколько дней…

Поправив фуражку, офицер решительно встал и, сделав знак солдатам, покинул палату.

Женя решил бежать той же ночью. Но как это сделать? За больницей, конечно же, следят. К тому же где-то в городе его мать. И если не найти ее, не предупредить — на следующий день она может оказаться в лапах жандармов.

«Палата не охраняется, — рассуждал юноша. — Почему? Будь фашисты уверены в том, что я партизан, меня бы сразу бросили в тюрьму, начали бы пытать. Однако ничего этого нет. Значит, жандармы что-то замышляют или… ждут моей попытки бежать, чтобы схватить с поличным!»

На следующее утро о допросе сына узнала мать. Помочь ему она по-прежнему не могла. Оставалось одно — ждать.

В тревоге прошло еще несколько дней. И вот однажды в комнату к Жене, осторожно прикрыв за собой дверь, вошел незнакомый мужчина в накинутом на плечи белом халате. Придвинув стул поближе, он тихо зашептал:

— Женя! Слушай и мужайся. Сегодня утром в город привезли твоего отца и арестовали мать. Тебе надо немедленно бежать. В жандармерии знают, что ты партизан. Бежать тебе помогут наши люди. Как только начнет темнеть, одевайся. Вот здесь, — мужчина положил в изголовье кровати небольшой сверток, — одежда. И спокойно выходи на улицу. Выходи смело, словно ты посетитель или работник больницы. Через дорогу тебя будет ждать человек в темном плаще и в шляпе. Он укроет тебя в безопасном месте, а чуть позже переправит в отряд. Вот и все. Ну будь здоров, сынок. Я спешу…