Следуя донесениям

— Я не оставлю вас, мисс Грейнджер.

Для Снейпа это было слишком откровенным выражением приязни. Он отстранился и стремительным шагом покинул дом.

На рынке Констанца продавалось все необходимое, но не за рейхсмарки, а швейцарские франки, золото или долларовые валютные облигации. Цены для военного времени Северус нашел вполне приемлемыми. Местные власти никак не пытались повлиять на ввоз контрафакта, и торговцы свободно доставляли любой товар. Между странами пролегала лишь формальная граница, старинная застройка Констанца резко переходила к унылым однотипным домам швейцарской общины Кройцланген. В первую же прогулку Снейп беспрепятственно покинул Германию и изучил железнодорожную насыпь с прилегающими к ней строениями. Отсюда лежал кратчайший и вполне комфортный путь до Люцерна, спасительный отъезд оттягивало состояние Гермионы. Она шла на поправку очень медленно, но пыталась быть полезной по дому, едва встала с постели.

По сравнению с другими городами Германии Констанц представлял из себя островок мира и довольства. Его миновали и авианалеты, и голод, даже местные беженцы не производили гнетущего впечатления. Побывав на рынке и без сожаления расставшись с набором золотых украшений, Северус приобрел достаточно бакалеи, чтобы осчастливить фрау Барбару. В лавке готовой одежды он выменял кольцо и подвеску на хорошие ботинки, теплое пальто, шерстяную юбку, кардиган, блузу и белье для Гермионы. Колечко так приглянулось хозяйке, что сверху она положила две пары чулок. После всех покупок у него еще осталось несколько цепочек, печатка и массивное колье. Обмен вышел неравноценным, любая из этих безделушек стоила много больше, но тут и крылась неочевидная на первый взгляд прелесть золота. Ради крохотной вещицы люди были согласны уступить то, что и не планировали продавать, а после помалкивали, справедливо опасаясь за сохранность приобретения.

Каждый лишний час, проведенный в Германии, делал Северуса более сосредоточенным и хмурым. Хорошо смазанный механизм военной пропаганды доктора Геббельса крутился в радиоприемниках каждого дома. Устами харизматичного Ганса Фриче или внушающего уважение Курта Дитмара*, через националистические гимны и неприкрытую ложь об успехах Рейха на полях сражений. Люди Констанца не голодали, поэтому не успели растерять пылкой идейности, и Снейп не мог ручаться за лояльность фрау Барбары, если той доведется узнать о истинном положении гостей.

Гермиона оставалась настороженной и немногословной, легко уходила от лишних расспросов, при необходимости имитируя резкое ухудшение состояния, но её сознательность не сильно облегчала Северусу жизнь. Во время сна она продолжала бредить на английском. Ночами в полудреме лежа рядом, Снейп прижимал пальцы к её запястью, считая медленный пульс, прислушивался к каждому звуку в доме, в любой момент готовый схватиться за оружие или накрыть ладонью сухие алые губы, ловя птиц, вылетевших в забытьи слов. В часы осязаемой, почти материальной тишины Северус мучился бессонницей, давно вошедшей в привычку, он вставал курить или придвигался к Гермионе почти вплотную, фиксируя такие минуты в памяти с фотографической отчетливостью. Часто совсем рядом рычали самолетные двигатели, и Барбара вбегала в комнату, тараща испуганные глаза. К предложениям спуститься в подвал он неизменно оставался безучастен — Гермионе нечего было делать в холоде.

В понедельник утром уровень напряжения достиг наивысшей точки. “Сегодня или никогда”, — думал Северус, убирая в сумку бритвенные принадлежности. Он закончил с утренним туалетом и имел теперь вид самый строгий и располагающий, достойный честного гражданина Великобритании, по делам находящегося в Швейцарии.

— Как сегодня ваше самочувствие, дорогая?

— Спасибо, Тобиас, мне уже значительно лучше.

При Барбаре Гермиона обращалась к нему «Тобиас» или «дорогой супруг», и от этой трогательной лжи, хрупкой и сладкой, как карамельные стеклышки, в груди все съеживалось.

— Я очень рад это слышать.

Между ними сгущался воздух, висела выжидательная тишина. Северус неприкрыто рассматривал свою фальшивую супругу, с хозяйственной тщательностью протирающую вымытые тарелки, и не мог налюбоваться её хрупким изяществом. Вожделение, нестерпимое и назойливое, сводило с ума и днем, стоило лишь скользнуть взглядом по скромной девичьей фигуре, и ночами, когда близость желанного тела пробуждала всё древнее и мужское.

— Фрау Барбара, мы так долго пользовались вашим гостеприимством, что, кажется, стали им злоупотреблять. Думаю, в ближайшее время мы вас покинем.

Барбара совсем не желала расставаться с гостями. Она уговаривала Северуса, даже ругала его за жестокое обращение с молодой женой, пребывающей в таком интересном положении, но Снейп оставался неприступен.

“Доброта, одиночество или корысть?” — скрывать собственные эмоции он умел в совершенстве, но проницательным себя не считал, предпочитал заранее высматривать самые низкие мотивации человеческих поступков и нехотя отступал от первоначального мнения. Как бы то ни было, Северус собирался оставить ей немного денег, он высоко оценивал труды представительниц трех “к”*, а Барбара еще и выглядела достаточно умной, чтобы не болтать о своих нечаянных постояльцах лишнего. Наверняка, в сердцах окрестив его самодуром, фрау направилась в хозяйскую часть дома, впрочем, оставив последнее слово за собой:

— Герр Блайх разрешил больной водные процедуры, я нагрела целую ванну воды. И где вы еще сможете искупаться?

Гермиона, теплой воды не видевшая уже очень давно, заметно встрепенулась. Чувствуя, что еще сто раз пожалеет о своем решении, Северус неохотно кивнул.

— Думаю, ты могла бы помыться. Пойдешь сейчас?

— Это было бы замечательно, герр, — она запнулась и с приоткрытых губ каплей сладкого яда сорвалось: — Тобиас.

Вникая больше в интонации, чем в слова, Северус остро пожелал услышать собственное имя, произнесенное на английском, но также смущенно и нежно, и с удивлением понял, насколько опротивела ему грубая немецкая речь. Но пока не стоило и мечтать – Гермионе, для её же блага, было полезно считать его офицером СС.

— Я помогу, не возражаешь?

Мелодично запели настенные Фредерик Мауте*, особым волшебством, подвластным лишь часам с боем, отсекая минувший момент от свежего пласта еще не использованного времени, в котором уже существовало двусмысленное скользкое предложение, несдержанно озвученное взрослым мужчиной юной девушке. Северус не ждал, что тишина, упавшая после последнего удара, приобретет такую опасную пронзительность. Гермиона не отводила глаз, и в её зрачках, почти полностью затопивших йод радужки, стоял испуг. Вопросы, надежно спрятанные алым замком обветренных губ, еще не заданные, но осязаемые, закружили по комнате. Разносимый ветром по озерной глади летел гул сирен Фридрихсхафена. “Что я делаю? Совсем рядом в руинах лежат города, летают бомбардировщики, рушатся судьбы. Что я делаю…” — Северус до ломоты в челюстях сжал зубы. Жажда обладания Гермионой, его собственной студенткой, завела его слишком далеко, и как хотел он придушить маленькую птичку, распевающую в груди каждый раз, едва лицо мисс Гермионы Грейнджер озарялось даже слабой тенью улыбки.

— Не возражаю.

Кажется, она сама не поняла — ответила ли так с испуга или действительно не возражала. “Бедная девочка, а я старый сухарь”, — подумал Северус и отвернулся, будто бы проверяя, всю ли посуду убрала хозяйка. Его похоть состояла в неравном браке с совестью, и это раз за разом спасало Грейнджер от незавидной женской участи – оплачивать благодеяния телом.

— Было бы так обидно в духоте потерять сознание и утонуть, — Гермиона смущенно улыбнулась и убрала за ухо выбившуюся прядь.

От порочной наивности её образа в груди Снейпа захолонуло. «Птичка» запела с новой силой, остренькими коготками сжимая усталое сердце. Гермиона — умная девочка и не могла не знать, что позволяет. Едва ли она не умная, только если не «девочка», но всякие рассуждения утратили смысл, когда она задвинула за собой стул и пошла в купальню, где рядом с нагретой колонкой стояла старая наполненная чугунная ванна.