Верёвка. Книга вторая

Вот тебе и душа. Странно, что люди так упорно рисуют душу в виде человеческой фигурки с крыльями. Да и сколько вообще существует разных внутренних представлений себя любимого? Ты вот при резкой смене температур или при хорошем расслаблении быстро теряешь представление о своем теле, о руках и ногах, и с удовольствием ощущаешь себя облаком света, эдакой флюоресцирующей медузой в темноте закрытых глаз.

Хотя нечто ангельское в этом состоянии тоже есть: исчезает время. Не так, когда «не хватает времени», а наоборот – полностью исчезает сама эта адская машинка, что тикала над ухом, строила смыслы из отложенных удовольствий, а потом пугала опозданиями и упущенными возможностями. Вместо этого тебе просто становится хорошо здесь и сейчас.

Может, это и есть вечность? Вечность, спрятанная там, где её никто не будет искать – внутри мгновения. Ведь твоя светящаяся медуза, как бессмертная душа, и вправду обитает вне времени, связывая яркие моменты жизни в свою особую сеть. Вот ты нырнул под холодное одеяло – и попал в детский сад. А затем вдруг видишь себя в шестом классе, в начале мая, когда ты на спор прыгаешь в речку, где только что сошёл лёд. И дальше, к следующему застывшему мгновению.

Наверное, при крещении людей окунали в воду ради таких вспышек. Хотя они будут ещё ярче, если выйти из бани прямо в метель лицом – как будто золотые рыбки плавают внутри, а когда заходишь с мороза обратно в дом, весь здешний мир дрожит перед глазами, как тюлевая занавеска, и хочется спать.

Жаль только, что утром твою светящуюся медузу обычно побеждает другая часть разума. Та, что боготворит линейное время и его производные – поиски в бесконечных коридорах или длинные фразы из несуществующих книг, что снятся под утро. Да, это он, лингвозный паразит. Ведь именно язык требует расстановки слов в одномерную последовательность – и снова проклятая стрела времени пронзает тебя страхами прошлого и тревогами будущего. Она и сейчас подкралась: начал размышлять вместо того, чтобы заснуть.

Но на этот случай есть свой лайфхак. Найти холодный край подушки и постараться снова думать картинками вместо слов, вызывая светящуюся медузу из самого приятного события прошедшего дня, из любого мелькнувшего момента вечности.

Он повернулся на бок, чуть приоткрыл глаза – и удивился от вида тёмно-зелёной простыни прямо перед носом. Забавно: так увлёкся воспоминаниями, что ожидал увидеть белое постельное бельё. Возвращайся в реальность, где вещи меняются.

Хотя… твои ли это перемены? В детстве традицию диктовали родители: белые простыни – признак чистоты, а верхнюю одежду лучше потемнее, чтобы не так заметно пачкалась. Теперь, когда всё легко стирается, вполне можно ходить в светлых вещах по городу, а спать на зелёной простыне… как нравилось Ольге. Опять не твой выбор.

Давай-ка обратно к чему-нибудь своему. Он зажмурил правый глаз и поглядел на простыню левым. Потом наоборот. Цвет получается разный, правый глаз видит более синеватый оттенок. Вот это уже своё, родное; впервые заметил эту разницу в средней школе, разглядывая доску с домашним заданием то одним, то другим глазом. А в университете открыл разницу между центральным и периферийным зрением. На кафедре стоял старый комп, у него был ЭЛТ-монитор с слабой частотой – если смотришь в упор, изображение нормальное, но стоит глянуть немного в сторону, и попавший в боковое зрение экран начинает мерцать.

Зато свой активный глаз ты осознал только лет в тридцать, не раньше. Проводил приятеля на самолёт, а потом вошёл в пустой вагон аэроэкспресса, сел на первое попавшееся место слева… и ощутил дискомфорт. И вспомнил, что всегда старался сидеть в электричках с правой стороны.

Значит, и это – не изменения в себе, а лишь запоздалое выявление собственных особенностей. Хотя ощущения с возрастом всё-таки должны меняться. Знакомый художник рассказывал: в молодости у него была близорукость, от которой спасали очки и линзы; но после сорока развилась дальнозоркость, и в сочетании с сильными контактными линзами от близорукости это привело к тому, что художник стал видеть облака гораздо лучше, чем всё остальное в этом мире; и так ему понравился этот эффект «дальнорукости», что он даже не стал линзы менять. Вот и тебе стоит глаза проверить – мелкий шрифт раздражает в последнее время. Зато архитектура, наоборот, стала очень привлекать, чего в детстве не было.

Но с другой стороны, много ли ты видел приличной архитектуры в своём подольском детстве? Вряд ли советские пятиэтажки или типовые высотки 2000-х могли вызывать эстетический интерес. Вот знаменская церковь в Дубровицах – да, могла. Но то была лишь капля настоящего зодчества в море унылой квадратно-гнездовой застройки твоего детства.

Да и Москва для тебя началась не с самого красивого – со стеклянного ящика Курского вокзала. В то лето горели торфяные болота, и весь город заволокло дымом, из которого спасала только обратная электричка. Либо ныряй в метро и выныривай в другой части тумана, так что город остаётся в памяти несвязными обрывками: тут университет, там универмаг, всё разное.

А само метро – это вообще анти-архитектура. Не то, что выстроено над землёй, а то, что выгрызено из земли. Поэтому в метро тебя привлекали только секретные указатели на стенах, особые узоры отделочного мрамора, подобранные с коварной целью: чтобы пассажир, бредущий по скучному коридору, вдруг изменил свой маршрут, зацепившись взглядом за необычное – то ли зелёные глаза василиска на колонне в центре станции «Преображенская площадь», то ли пепельный цветок в розовом переходе между «Кузнецким мостом» и «Любянкой».

Та же анти-архитектура выгрызенного пространства встречала тебя на выходах из метро: тесные лабиринты ларьков с китайско-турецким ширпотребом. А когда их снесли, льющийся из подземелья людской поток стали перехватывать монструозные торговые центры – со своей особой внутренней геометрией, со своей музыкой и кино, с детскими площадками и деревьями в кадках; целые мини-города без неба, похожие на павильоны голливудских фильмов о сомнительном будущем. А может, это и есть бастионы будущих гражданских войн, хотя никто из фантастов такого не предсказал; где только они не предлагали людям окопаться в случае Апокалипсиса, не замечая, что прямо под носом выросла готовая инфраструктура враждующих крепостей.

Но даже эти крепости не особо вписываются в город, они как отдельные организмы, которым всё окружающее по барабану. И так ведёт себя большинство новых зданий. Особенно Москва-Сити: эта кучка небоскрёбов выглядит так, будто инопланетяне жарили шашлыки где-то на орбите, а потом свалили на Землю уже не нужные шампуры и головешки гулливерского размера. Пикник на обочине, ланч-бокс в муравейнике. Поэтому лучшее, что ты мог придумать на первые годы в столице – поселиться подальше от этих космических пикников, поближе к паркам.

Выходит, настоящую городскую архитектуру ты и не видел всерьёз, пока не родилась Клара, пока не начались ваши совместные прогулки – сначала с коляской, потом на велике с детским креслом. Выстраивая маршруты так, чтобы соединить интересные площадки, парки и набережные, показывая дочке забавные строения по дороге, ты и сам начал различать старый план города, в котором симпатичные здания с большими зелёными дворами стоят вдоль прямых и широких проспектов, а Дворец Пионеров неслучайно расположен на той же улице, что начинается Академией наук и кончается Мосфильмом. И почти везде архитектура 50-х смотрится лучше, чем те лего-кубики, что налепились вокруг за следующие полвека.

А когда прогулки достигают центра, ты начинаешь распознавать и более древнюю застройку – с кукольными церквями, с открыточными фасадами модерна, с лофтами бывших фабрик. Ты видишь теперь даже совсем незаметные домики, как в той игре, что придумали с Кларой во время поездок на МЦК – около каждой станции надо найти маленький симпатичный вокзальчик старой окружной дороги.

Значит, зрение тут ни при чём. Просто с ребёнком начал обращать внимание на другое. На прошлое, которое ещё здесь, но неравномерно распределено.