Фарфоровый бес

– Разошелся, тоже мне, – недовольно покачала головой графиня Олтуфьева. – Еще супружницу пугать надумал. Она уж и так пуганая, театром одним. Что ж, Денис, поезжай, – отпустила она внука. – Помни о наставлении моем. Но уж назавтра к вечеру обязательно навести меня. Расскажу, чем беседа моя с княгиней Анной Александровной закончится, какой прок из нее выйдет.

– Хорошо, ба, – Денис поцеловал Елизавету Михайловну в щеку и вышел из гостиной.

– Лизонька, ты нам еще имбирной коврижки захвати, – услышал он за собой голос Строганова. Пройдя погруженный во мрак парадный зал дворца, Денис вышел на лестницу. Проникая сквозь неплотно прикрытые шторы, бледный лучик месяца над Петропавловской крепостью освещал купол собора святого Петра, выполненный мозаикой над пролетом. Казалось, он покрывал картину тонкой жемчужной пеленой, и она слегка мерцала. Наверху скрипнули двери, послышалсь стук каблуков по паркету и шорох женского платья. Это Елизавета Михайловна направилась черной лестницей в поварню, чтобы распорядиться об угощении. В просторном, отделанном мрамором холле, завернувшись в тулуп, дремал старый солдат Егор Кузьмич. Он сидел на лавке, прислонившись щекой к увитой бронзовыми цветами колонне. Меховой картуз сбился набок. Старик похрапывал и жевал во сне губами. Увидев его, Денис невольно улыбнулся. Без сомнения, Кузьмич поджидал его, чтобы подать шинель. Но долгое отсутствие молодого кавалергарда утомило старика. Он заснул на посту, сам, верно, не заметив. Шинель поручика так и лежала у него на коленях. Рядом на лавке Денис заметил и треуголку. Стараясь ступать как можно тише, Денис подошел к солдату, взял треуголку, снял с колена свисавшую до пола шинель и, быстро одевшись, вышел из орловского дома. Звякнув колокольцами, тяжелые двери затворились за ним. В лицо подул пронзительный, сырой ветер с Невы. Подняв воротник шинели, Денис вышел на Миллионную и подозвал караулившего неподалеку извозчика.

– В клуб, на Галерную, – распорядился он, усевшись в сани.

– Как скажете, барин, – кашлянув, откликнулся ямщик, – ну, пошли, залетные! – Лошади весело тронули с места. Мимо, покрытые голубоватым инеем, поплыли каменные громады домов, по большей части освещенные только фонарями у подъездов. Вскоре показался и дом княгини Гагариной, у которой остановился князь Петр Иванович Багратион и проживали мадемуазель Алиса с княгиней Анной Александровной. Перед домом по обыкновению стояло с десяток экипажей, верхние этажи были ярко освещены, было видно, как за шторами движутся серые силуэты посетителей. Кто-то беседовал в группке, прохаживаясь перед окнами, кто-то даже танцевал – на несколько мгновений в одном из окон появилась вальсирующая пара и тут же исчезла.

– Езжай скорей, – приказал Денис извозчику. Ему хотелось как можно скорее уехать от дома Гагариных. Теперь воспоминания о вечере, состоявшемся здесь недавно по поводу чествования героев Аустерлица, вызывали у него раздражение и даже злость. Он сам удивлялся тому, с каким отвращением он думал теперь об Алисе, тогда как еще с утра у манежа восхищался ее прелестью и даже был склонен сравнивать ее с Анной. Игра Алисы, показанная ясно Елизаветой Михайловной, не вызывала у него сомнений, и он чувствовал презрение к ее хитростям. Теперь Алиса сравнялась для него с Наташей Чернышевой, упавшей в грязь на охоте, чтобы привлечь к себе его внимание. Сколь разительно обе они, в его представлении, отличались от Анны. Пусть Анна была неверна и изменила клятвам, которые они давали друг другу перед началом войны, но даже в грехе сколь искренне было ее раскаяние и переживание, когда она молила его о прощении в госпитале накануне Аустерлицкой баталии, что он не мог забыть об этом. Анна не просто извинялась, она надрывала себе сердце. Несмотря на обиду, терзавшую все его существо, он сочувствовал ей, иногда даже больше, чем самому себе. Анна ничего не играла, ничего не рассчитывала. Она увлеклась маршалом Ланном и открыто призналась ему в этом. Тогда ему казалось, что он никогда не простит ее. Теперь же он готов был простить и любить с прежней силой.

Глава 3

Фаворит государыни

Старик смотрел на снег, на бескрайнюю снежную равнину, расстилавшуюся перед ним. Он смотрел на снег в долгие, темные зимние месяцы, как и во все остальные… Смотрел на коричневатую водную гладь, плескавшуюся за окном его дома. Иногда ему казалось, что его убежище, полупустой дом на самом окраине земли, осталось единственным человеческим жилищем, и никого в округе больше нет. Нет и никогда не было. Только он, его прошлое, его память и бесконечная череда образов, населяющих ее пространство.

Он сам отправил себя в изгнание, он поселился подальше от людских глаз, потому что боялся. Он выбрал заброшенный замок на берегу залива из-за того, что со всех сторон здесь его окружала… пустота. Пустое, ровное пространство – вода и земля, больше ничего. Ни единого деревца, ни единого кустика. Даже те, которые росли прежде, он приказал выкорчевать. Не потому, что он не любил деревья, – просто для того, чтобы не загораживали обзор.

Кроме того, что насаждения раздражали его, они таили в себе опасность, ведь за ними мог спрятаться «он», тот, которого старик боялся и ждал, ждал в осатанелом, нервном напряжении вот уже почти пятнадцать лет, или «они», которых он также ждал со страхом.

За многие годы, проведенные в одиночестве, прошлая жизнь стала казаться ему сном. Да и была ли она на самом деле? Убежав из столицы, он не взял с собой ни единой вещи, которая напоминала бы ему о прошлом, он все бросил им, надеясь забыться вдали от светской суеты и празднеств. Но спрятавшись от людей, старик не спрятался от себя и от собственного страха.

Когда-то он очень гордился своей статью, красивым лицом и роскошью, в которой жил. Теперь же приказал убрать все зеркала, которые достались ему от прежних хозяев дома, чтобы они не напоминали ему о том, как бежит время. Да и о многом ином – тоже.

Страх, захватывавший его все сильнее, бессонными ночами навязчиво рисовал старику одну и ту же картину: в золоченой рамке зеркала ему виделись они оба, «он» и «она», его враги. Одетые в расшитые золотом одежды прошедшего века, они улыбались ему и манили к себе. Но это было только видение. Оба они уже давно лежали в земле, а он, несмотря на все трудности, все еще был жив. И они не возьмут его к себе, не затащат в ледяные хоромы смерти, где нынче властвуют безраздельно. Он знал, что вовсе не случайно они теперь являются по его душу. Они хотят свести полный расчет. И бесспорно – есть за что.

Одержимый жаждой властвовать над стареющей государыней, охваченный тщеславием и гордыней, он не желал мириться с наличием грозного, заслуженного соперника, который пользовался у его монархини уважением, а в недавнем прошлом безраздельно господствовал в ее сердце. Он сделал все, чтобы избавиться от его присутствия. Сначала клеветой он добился ссылки, а там уж, вдалеке от глаз царицы, нашел верных людей, которые за хорошую плату ускорили в его интересах кончину ненавистного властелина.

Он думал тогда, что величие как амулет, сними его с мертвого, адень на себя, и сам станешь равным ему. О, первые мгновения возвышения, когда он, гвардейский ротмистр без роду без племени Платоша Зубов, почувствовал себя равным ему, правителю Новороссии князю Потемкину-Таврическому! Как были эти мгновения сладостны и быстротечны! До сих пор, вспоминая о них, он ощущал головокружение, словно молодость, забытая, брошенная как ненужный фант в канаву на обочине дороге, возвращалась и робким сердечным спазмом напоминает о себе. «Он», тот самый властелин, которого все тогда именовали не иначе как «сиятельнейшим», уехал из Петербурга в Яссы. Он желал быть поближе к армии, осадившей турецкую крепость Измаил, чтобы лично руководить штурмом.

Скучающая императрица прогуливалась по дворцу, и вот тогда он, юный секунд-ротмистр гвардии Платон Зубов, попался ей на глаза. Он стоял в карауле у парадной лестницы Зимнего, и его стать приглянулась ей. Императрица перегнулась через перила лестницы и шепотом позвала его: