Страница 4 из 5
Итак, какой же образ на самом деле нарисовал автор? Елена Гушанская утверждает, что «он стал наследником русской классической литературы, развитием типа лишнего человека – человека, несовместимого с жизнью». Непредвзятому уму трудно не согласиться с этим, но вот Г. Никитин ставит шлагбаум на пути Зилова к такого рода литературным предшественникам, патетически оппонируя коллегам, которые «отправили Зилова к Онегиным и Печориным. Помилуйте, да за что, за какие подвиги Зилова туда же?!» – восклицает режиссёр.
Уж если к «лишним людям» вход закрыт, то сходство с Фёдором Протасовым из «Живого трупа» Л. Толстого даже Геннадий Никитин не отрицает. Федя и Витя роднятся в главном (не в деталях, конечно), да так, что можно даже заподозрить кое-кого в подражательности. Однако Вампилов пресекает подобные обвинения, создавая не аналогию, а тип новой эпохи – более того, ОН НЕ ПОБОЯЛСЯ РИСКА ПЕРВЫМ ВЫВЕСТИ НА СЦЕНУ «ЖИВОЙ ТРУП» НАШЕГО ВРЕМЕНИ – и это ему, конечно, дорого обошлось, хотя с другой стороны, может быть, ещё легко отделался – непониманием, непризнанием, но не испытал судьбу Варлама Шаламова, Александра Солженицына и иже с ними. Пустив стражу по ложному следу в сторону «отщепенца, чужеродного явления», он несколько оградил себя от ярлыка злопыхателя на советскую действительность, но от обструкции не уберёгся. В советской литературе появился персонаж, оказавшийся в конфликте с обществом и по-своему бросивший ему вызов, – конечно же, один из литературных собратьев Чацкого, Онегина, Печорина, Протасова, Фомы Гордеева, Мартина Идена и т. д. Разумеется, со своими специфическими особенностями. Скажем, в отличие от Онегина, который, «застрелиться, слава богу, попробовать не захотел», он хватается за ствол с явным намерением…
Стоп! Явное ли здесь намерение или продолжение бутафории? Этого мы не узнаем никогда, ибо автор ответа на сей вопрос не даёт, а его героя, как говорится, сроду не поймёшь. Такого половинчатого типа вы ещё не встречали. Слово «двойственность» уже упоминалось в применении к той эпохе, а теперь оно прочно пристанет к Зилову, ибо является его характерной чертой. Едва ли не во всех существенных эпизодах однозначно понять его весьма затруднительно: серьёзно решил стреляться или нет, плачет или смеётся в финале, любит или не любит – не определили ни любовница, ни жена за шесть лет, поехал, наконец, на охоту или опять – задний ход, хочет действительно жениться снова или нет, и, наконец, насколько искренне кается перед запертой дверью… (в данном разговоре я не касаюсь основного парадокса, заключённого уже в названии: дилетантского бреда утиной охотой). Многие обозреватели, не приняв всерьёз такого раздвоения, опять же ловятся на данный авторский приём, принимая показуху за чистую монету.
Выбор такой человеческой разновидности автором глубоко мотивирован. Ни слишком сильная личность, ни слишком слабая не решились бы на «самобичующий протест», или, перефразируя Н. А. Некрасова, – самоубийственный протест. Это удел этаких половинчатых, не слабых, не сильных, таких, как совестливый Фёдор Протасов или «дёрганый» Виктор Зилов, – иллюзорный охотник, не способный стрелять в живое. Сильные – умны и осмотрительны, они говорят, как у того же Некрасова: «Мы даром гибнуть не хотим и горды тем, что не вредим!» Они – наше большинство того времени, те, которые «с фигой в кармане». Бунт слабого также был бы не типичен. Подобно Виктору Александровичу может вести себя именно полугерой, полубезумец. Вспомним: «Безумцем вы меня прославили все хором…» или: «…честь безумцу…»
Таким образом автор «убивает нескольких зайцев»: кроме уже сказанного, он выставляет на обозрение определённый и весьма нередкий человеческий тип, который мало кому импонирует – неглупый, но неустойчивый, показушный; что называется, «с душком», с червоточинкой – одним словом, такой, с каким в разведку автор, чувствуется, не пошёл бы. И определение ему нашлось по праву: «мелкий шкодник». Точнее не скажешь. Этим Вампилов «отстреливает «главного зайца» – обеспечивает дегероизацию персонажа, подчёркивая, что данный субъект не герой и не борец, а просто смутьян, Фёдор Протасов нашего времени.
Признаться, поначалу кажется, что Зилов своей неуёмностью смахивает на пушкинского Дон Гуана, который, ни в ком и ни в чём не встречая никакого сопротивления, пытается найти хоть какую-нибудь преграду на пути – вплоть до смертельной опасности, и, вызвав статую командора, сознательно идет на погибель. Кажется, что и Зилов, пресытившись всем, а всё ему давалось легко и просто, также жаждет приключений на свою голову.
Кузаков. «Чего тебе не хватает? Молодой, здоровый, работа у тебя есть, квартира, женщины тебя любят. Живи да радуйся. Чего тебе ещё надо?»
Призрак «Каменного гостя» улетучивается, и ответ на кузаковский вопрос высвечивается, когда мы слышим монолог, произнесённый перед задуманным скандалом. Прозрачный смысл этой байки настолько многозначителен, что следует привести её полностью, сохранив художественное обрамление:
Зилов. «Поссорился?.. Вроде бы да… А может, и нет… Да разве у нас разберёшься?..
Ну вот мы с тобой друзья. Друзья и друзья, а я, допустим, беру и продаю тебя за копейку. Потом мы встречаемся, и я тебе говорю: «Старик, говорю, у меня завелась копейка, пойдём со мной, я тебя люблю и хочу с тобой выпить». И ты идёшь со мной, выпиваешь. Потом мы с тобой обнимаемся, целуемся, хотя ты прекрасно знаешь, откуда у меня эта копейка. Но ты идёшь со мной, потому что тебе всё до лампочки, и откуда взялась копейка, на это тебе тоже наплевать… А завтра ты встречаешь меня – и всё сначала… Вот ведь как.
А ты говоришь, поссорился… Просто я не желаю их видеть».
Удивительно, что мимо этого краеугольного момента проходят критики. Или не хотят видеть того, что идёт вразрез с их представлением о «спустившем себя по мелочам»… Это не просто монолог, а скорее притча, где вроде бы примитивной аллегорией вскрывается МАССОВАЯ БЕЗНРАВСТВЕННОСТЬ, ПРИЧЁМ БУЯН ОБНАЖАЕТ НЕ СТОЛЬКО ПРОДАЖНОСТЬ, СКОЛЬКО СТАВШИЕ НОРМОЙ ПОВЕДЕНИЯ ЛЮДЕЙ БЕСПРИНЦИПНОСТЬ, ПОФИГИЗМ И ХАНЖЕСТВО. (Не случайно повторяется «…я далеко не ханжа…») А тематическое обрамление по поводу отношения к друзьям обеспечивает переход озвученных обобщений на конкретных лиц. Становится совершенно отчётливым, что он бузотёрит вовсе не от пресыщения жизнью, а от недовольства её нравственным укладом, что недвусмысленно высказывает друзьям-оппонентам по жизни: «Ваши приличия мне опротивели».
Это родилось не сегодня, это вымучено, может, даже выстрадано. Итак, тип бунтаря наметился, теперь самое время обратить более пристальное внимание на круг друзей-товарищей. До этого мы их лицезрели больше в комическом виде, не воспринимая как нечто единое. «Виноват» в этом опять же автор, который довольно чётко индивидуализировал всех поголовно, обнажив в нужные моменты свой дар сатирика. Неискушённому читателю простительно, но критикам… Они, как загипнотизированные, набросились скопом на Зилова, строя на нём всевозможные обобщения (чего стоит только одна «зиловщина»), и не просто не отреагировали должным образом на зиловское окружение, но и в упор не видят авторских обобщений, которые строятся именно на слиянии этих персонифицированных особ в единое целое, символизирующее тогдашнее общество.
У Вампилова какой-то особый «вкус» на изображение персонажей, кои не входят в категорию главных героев. Им места на сцене не так много и авторского текста в обрисовке меньше, поэтому надо быть подлинным мастером, чтобы сделать эти образы яркими, запоминающимися, – каждый своеобразен и по-своему неповторим. Тот же Сильва, тот же Кудимов – несмотря на некоторую схематичность его образа («Старший сын»). А Вера со своими Аликами, а Кушак – «далеко не ханжа». Кузаков – тоже из мира непростых фигур и тоже с фирменным повтором насчёт проигранной жизни. С ортодоксальными убеждениями предстаёт и антипод Зилова – официант. Кому-то эти фирменные повторы в речи героев не совсем по душе, но в них одна из примечательных особенностей стиля писателя.