Колокольчики Папагено

И дальше все случилось, как в сказке: «Я б для батюшки царя родила богатыря». Иными словами, Андрей показывал картины, Наталья молчала, Наталия хвалила, а Натали возьми и скажи: «А давайте я у вас в мастерской уберу». Попросила ключ, в его отсутствие явилась с ведрами, швабрами, тряпками, мылом, пузырьками. И убралась, вымыла, выскребла, навела глянец: уж она это умела – все засияло. Тут и он подоспел – вокруг небывалая чистота – изумился. Сказал, что неловко себя чувствует – боится притронуться. Денег не взяла, хотя он застенчиво мял в руках конверт.

В общем, Андрей был подавлен ее заботой и благодарен. И что-то у них возникло, иначе бы Наталия так не встревожилась и не зачастила в Истеричку. Заказывала себе горы книг, прилежно сидела, выписывала и ждала, когда же он появится. Но он скрывался в Ленинке или Иностранке, а там хозяйничала Наталья и уж больше такой ошибки не допускала – не рассказывала подругам, сама же его к рукам потихоньку прибирала.

Женился он все же на ней, хотя этому чуть не помешал Ефимушка, тогда уже возникший, рябенький, помаргивающий, свистевший в дырку от зуба, со своими книгами. Носил он длинное, почти до пят пальто, похожее на подрясник. И пахло от него всегда противным земляничным мылом, поскольку работал он на мыловаренном заводе. Поскольку Наталья его терпеть не могла, всякий раз грозилась выгнать (вышвырнуть) вместе с его книгами, явно краденными, из разных библиотек (хотя библиотечный штемпель был аккуратно выведен вареным яйцом), он ей мстил. Из мести пытался отговорить, образумить Андрея: «Только не Наталья! Ни-ни!» Но Андрей не послушал, расписались, и уже вскоре родилась Дарья…

И уж она-то, через много лет, повзрослев, повела войну с Ефимушкой, самую настоящую войну, а заодно – и с подругами матери, чтобы отец принадлежал только ей.

В разговорах с Натальей Ефимушка (он все же признал в ней хозяйку дома и угодливо занял положение на ступеньку ниже) любил повторять: «Дед у тебя генерал, лампасы носил, а я простой солдат. Сапоги да портянки. Я на генеральские почести не зарюсь и командовать никем не хочу». При этом по привычке помаргивал, носом пошмыгивал, скромно опускал кошачьи, с прозеленью глаза и принимал позу полнейшего смирения. Казалось, любой шлепок, плевок, пинок, подзатыльник стерпит, утрется и еще благодарить станет.

Тем не менее Ефимушка – при своем-то смирении – умел все повернуть так, что и почести ему оказывали, и приказы его выполняли. Но приказы особые, словно наизнанку вывернутые. Его, к примеру, всегда оставляли обедать. Приглашение остаться Ефимушка принимал не сразу и с явной неохотцей (то ли сам был чем-то обижен, то ли считал, что на него обижались). И принужденно садясь к столу, всегда просил: «Только вы мне, пожалуйста, ничего не кладите. Я святым духом сыт. Просто посижу за компанию. Умных людей послушаю». Его тотчас принимались уговаривать – хоть что-нибудь да отведать. Приподнимали крышки над фарфоровой супницей (из трофейного сервиза), над сковородами, где томилось жаркое и рыба, и в конце концов хозяйка выбирала для Ефимушки самый лучший кусочек.

При этом она не осознавала, что тем самым выполняла его же приказ, отданный в столь уклончивой – завуалированной – форме.

Андрей во время этой сцены молчал, Дарья же готова была возмутиться, швырнуть вилку, грохнуть стулом, выйти из-за стола, но отец делал ей незаметный для прочих знак, и она, склонив голову, про себя считала до ста, чтобы усмирить свой гнев.

Если Ефимушка засиживался у них допоздна, за окнами уже темнело и возникало беспокойство, как же тот доберется до дома, он всех успокаивал и увещевал: «Пожалуйста, не беспокойтесь. Я как-нибудь доберусь». При этом не мог удержаться и не добавить с насмешливой и в то же время горькой улыбкой: «Доберусь, словно та лошадка у поэта, что плетется рысью как-нибудь. Как-нибудь, знаете ли. Хорошо сказано». И это был генеральский приказ вызвать ему такси, который неукоснительно выполнялся, несмотря на все его заверения, что он не барин, на такси не поедет, и лицемерные протесты. Лицемерные, по словам Дарьи, которая, не дожидаясь окончания препирательств, сама брала трубку и вызывала такси. На ближайшее время (лишь бы поскорее сбагрить Ефимушку).

Иногда Ефимушка сам выступал против сложившегося положения, грозившего обернуться его культом. Андрею или Наталье он в таких случаях говорил (наставительно выговаривал): «Домашние нуждаются в вашем попечении – вот о них и заботьтесь, а на меня не обращайте внимания. Я из простых и сам простой. Со мной, уж пожалуйста, без церемоний». При этом с некоторых пор стал добавлять: «К тому же я болен и скоро, должно быть, помру».

Конечно, сразу начинались встревоженные расспросы, чем он болен, показывался ли врачу, на что он отвечал с притворным пренебрежением: «Да что там врачи!» Следовали советы, обещания с кем-то договориться, положить в хорошую клинику, устроить консилиум. Все жалели Ефимушку, уговаривали его позаботиться о себе, поберечься и хотя бы не носить тяжелое (под тяжелым разумелся набитый книгами портфель). Словом, искали способ облегчить его участь, и лишь Дарья взирала на это с усмешкой и всегда выговаривала:

– Ничего, пускай тащит. Ему полезно.

Все напускались на нее:

– Как ты можешь! У тебя нет ни капли жалости.

Она же отвечала на это:

– Какие вы наивные! Да поймите! Он же старается за наш счет избавиться от болезни и передать ее нам. Смотрите, теперь кто-нибудь из нас наверняка заболеет.

С ней, конечно, не соглашались:

– Ах, какие глупости! Прекрати! Ну что ты выдумываешь и фантазируешь!

Но к всеобщему удивлению Дарья оказывалась права, и кто-то в семье непременно заболевал: Наталья – ангиной, ее престарелая мать (она тогда еще была жива) – обострением гипертонии, сама же Дарья – воспалением легких или каким-нибудь загадочным головокружением, из-за которого врачи лишь разводили руками, не зная, какой поставить диагноз.

Перед болезнью Андрея (как вспомнила потом Наталья) Ефимушка особенно ныл, охал и жаловался. Дарья тогда не выдержала и устроила ему скандал:

– Замолчите! Сколько можно! Вы хотите нас всех погубить!

Ефимушка принял это с обычным смирением – как хулу и напраслину.

– Видимо, пора убираться. Что ж, простите. Спасибо за гостеприимство. Век буду помнить.

И как-то быстро-быстро подхватил свой портфель, свился, скрутился, стал как-то скрадываться и исчез.

Бросились догонять. Не догнали. Но, видимо, приказ уже был отдан, и Андрей принял на себя насланную болезнь.

На террасе с размаху хлопнула дверь. При этом из замочной скважины выбило ключ, зазвеневший по полу, и дрогнули стеклышки в переплетах (того и гляди выпадут и разобьются) – то ли от ветра, то ли оттого, что кто-то вошел. Все прислушались. Если бы это был вошедший, тотчас донеслись бы шаги, скрип половиц и прочие звуки, выдающие его присутствие. Но было странно тихо. Поэтому решили, что ветер, хотя на всякий случай говорили вполголоса и продолжали краем уха прислушиваться.

Невольные опасения подтвердились, как всегда подтверждается то, от чего пытались отмахнуться.

– Ага, вы здесь пьянствуете! Хорошо устроились, – воскликнул если не вошедший, то вошедшая, и ею оказалась молодая особа по имени Дарья, худая, с маленьким носом, крупными губами и рыжей челкой, хотя волосы были скорее каштановые.

Все переглянулись, словно они так и думали: конечно же, никакой не ветер, а просто вернулась дочь Натальи, сама немного навеселе, во всяком случае чуть раскосые глаза поблескивали и улыбка на губах блуждала – хмельная.

– У нас отходная по даче, хотя еще неизвестно, кому она отходит. Поэтому и пьянствуем, хотя еще ничего неизвестно… – Наталья виновато взглянула на Натали и только после этого посмотрела на дочь. – А ты где была? И почему босая? Теперь что – новая мода босиком ходить?

– Отец так учит. Я не виновата.

– Опять возле магазина сидела с этими алкашонами?