Страница 11 из 20
Историки борьбы греков за освобождение справедливо замечают, что восстания в Италии и Испании возбуждали в Европе симпатии лишь либеральной партии, между тем как восстание греков привлекло к себе людей всех классов общества и всех образов мыслей. Журналистика и литература разнообразнейших оттенков и направлений единодушно способствовали проявлению и поддержанию общественного сочувствия к делу греческих патриотов. «Journal des Débats», «Gazette de France» и «Allgemeine Zeitung» (европейские газеты. – Примеч. ред.), Байрон в своих поэтических произведениях, Шатобриан в своей знаменитой брошюре о Греции, десятки других менее известных писателей при каждом удобном случае энергично отстаивали интересы угнетенных, и каждое слово людей пера и мысли находило себе сочувственный отзыв в массах читающей публики. Горячие симпатии к эллинизму всех классов общества и даже таких лиц, которых уж никак нельзя было заподозрить в революционном направлении, постепенно рассеяли в правительствах тревожную мысль о солидарности принципов греческого восстания с началами революционных тайных обществ, и одна лишь Австрия, вопреки здравому смыслу и истине, продолжала уверять, будто существует тесная связь между карбонариями и греками…
Обращаясь к тогдашнему русскому обществу, мы должны заметить, что господствовавшее в нем настроение в пользу греков проявлялось еще рельефнее, чем в других государствах Европы. Собственно для России война христианина с турком всегда казалась прежде всего «войною за веру»; в борьбе греческих патриотов наше общество видело «войну за отечество»: представление же о том, что султан может быть по праву «царем христианского населения», никогда не усвоит себе человек истинно русский. Во времена Александра Павловича уже вся Россия скорбела об участи греков; весть о падении Миссолунги и о дальнейших несчастиях греческих патриотов еще более укрепила русское общественное сочувствие к тяжкому положению наших единоверцев.
Веллингтон еще не успел уехать из России, как русский посол в Константинополе Минчиаки предъявил турецкому правительству ноту, которою, категорически и в угрожающих выражениях, настаивал: 1) чтобы в княжествах был восстановлен status quo 1821 года; 2) чтобы немедленно были освобождены депутаты Сербии, удерживаемые в Константинополе заложниками за спокойствие своей страны; 3) чтобы турецкие уполномоченные прибыли к русской границе для переговоров о всех вопросах, поставленных в Бухарестском трактате. Ультиматум этот был помечен пятым апреля, а так как Порта вначале отделывалась молчанием, то Минчиаки снова заявил от имени государя, что если в течение шести недель не последует ответа, русское посольство оставит Константинополь, и в заключение прибавил: «Министрам его величества султана легко предвидеть непосредственные следствия такого события»… Боязнь перехода русских через Прут подействовала – и несколько дней спустя состоялся приказ очистить Молдавию и Валахию от турецких войск.
Распоряжением этим удовлетворялось главнейшее из требований русского правительства; для устранения же других причин неудовольствий между петербургским кабинетом и Портою положено было созвать особых уполномоченных в Аккерман, на обязанность которых и возлагалось ведение переговоров. О разрешении «греческого вопроса» в ноте Минчиаки не говорилось ни слова, а потому он и не мог быть предметом аккерманских соглашений.
Выше упомянуто, что по отношению к греческим делам русское правительство решилось действовать сообща с Англиею. Петербургский «протокол» был составлен в тайне, опубликовали его лишь через месяц после его подписания: легко себе представить, какую бурю негодования этот государственный акт произвел в среде австрийских дипломатов. Соединенные государства обязывались предложить Турции посредничество для замирения Греции на условиях, предварительно обсужденных Каннингом в его совещании с главнейшими предводителями восстания. Порте предлагалось: сохранить свое верховное владычество в Греции, получать от нее ежегодную дань, с тем вместе ей предстояло: обеспечить грекам свободу вероисповедания, торговли и управления и признать за ними право выбирать своих сановников; при этом турки были обязаны выселиться из греческих областей, получив денежное вознаграждение за свои поместья. На случай непринятия этих условий Портою, Россия и Англия объявляли заранее, что они не отступятся от них ни под каким видом; Россия же (как упомянуто выше) оставляла за собою полнейшую независимость и свободу действий в разрешении всех других своих несогласий с Портою, не имеющих отношения к греческому вопросу. Все эти обстоятельства, в связи с первоначальными предположениями, что Россия (как можно было бы заключить из ноты Минчиаки) не вступится за греков и не помешает Порте раздавить восстание, особенно поразили князя Меттерниха.
Между тем наступил июнь 1826 года, и в Аккерман прибыли уполномоченные России и Турции. Представителями с нашей стороны были назначены генерал-губернатор Новороссийского края граф Воронцов и тайный советник Рибопьер; в то же время на берегах Прута стало сосредоточиваться до 80 000 наших войск. Вначале переговоры были безуспешны, так как Россия предъявляла требования, которые не заключались в ее ультиматуме, а турецкие уполномоченные просили срока для получения новых инструкций. Вскоре султан оказался уступчивым: князь Меттерних считал уже протокол 4 апреля «мертворожденным младенцем» и «ударом меча по воде»; в свою очередь, русские уполномоченные, предъявлявшие новые требования, не говорили, однако, ни слова о Греции; европейская дипломатия энергично побуждала Порту сделать уступки, а самому султану хотелось только устранить все препятствия, мешавшия ему управиться с инсургентами. Под влиянием таких фактов и соображений султан решился удовлетворить требования России, и 6 октября нового стиля был подписан Аккерманский договор, одно из искуснейших дел нашей дипломатии: он не только восстановил влияние России на Балканском полуострове, но сверх того расширил льготы Молдавии, Валахии и Сербии[14].
Введение Аккерманских соглашений, к прямой досаде австрийских дипломатов, не задерживало разрешения дела греческих борцов за освобождение. В сентябре 1826 года Каннинг прибыл в Париж, чтобы привлечь правительство Карла X к англо-русскому союзу, и поездка его привела к довольно удовлетворительной развязке: парижский кабинет выразил согласие действовать заодно с Каннингом на пользу Греции, лишь бы при этом были удовлетворены самолюбие и тщеславие французов; между прочим требовалось, чтобы протокол был обращен в формальный трактат между тремя державами. Ряд новых интриг австрийских дипломатов не помешал Франции открыто присоединиться к Англии и России и, по настойчивому предложению русского кабинета, тройственный договор между названными державами окончательно состоялся в Лондоне 24 июня (6 июля) 1827 года. Этот знаменитый международный акт был подписан русским послом князем Ливеном, французским послом принцем Полиньяком и виконтом Дудлей, британским министром иностранных дел и уполномоченным его британского величества.
«Лондонский договор», как известно, был составлен на основании «петербургского протокола» о предоставлении грекам автономии под верховным покровительством султана; при этом в «добавочной», на первое время секретной, статье трактата было категорически выражено – какие именно меры примут союзники в том случае, «если в течение одного месяца Порта не согласится на предложение посредничества высоких договаривающихся сторон». «Добавочная» статья состояла из четырех параграфов. Первым из них определялось: объявить Порте, что затруднения и бедствия, указанные в трактате, приводят договаривающиеся державы к необходимости принят немедленные меры для сближения с греками и что такое сближение будет произведено установлением торговых сношений, отправлением консульских агентов и принятием таких же агентов со стороны греков, пока у них будут власти, способные поддержать эти сношения. Во втором параграфе указывалось, что если бы в течение одного месяца Порта не приняла предложенного ей перемирия с греками, ей будет объявлено от имени трех держав, что они соберут свои эскадры для воспрепятствования прибытию в Грецию или в Архипелаг турецких и египетских подкреплений и военных снарядов; в таком случае соединение эскадр должно было последовать немедленно, причем договаривающияся державы обещали обращаться с греками как с друзьями, не принимая, однако, участия во враждебных действиях воюющих сторон. Если бы Порта приняла предложение перемирия, а греки отвергли его или, приняв, стали действовать несогласно со своими обязательствами – соединенные эскадры, согласно 3-му параграфу «добавочной» статьи, должны были ограничиться наблюдением за соблюдением перемирия, не принимая, однако, участия в самой войне. Наконец, заключительный параграф определял, что если бы, «вопреки всякому ожиданию», осуществление вышеизложенных мер не заставило Порту принять предложение, или с другой стороны, если бы греки отказались от протокола, – договаривающиеся державы тем не менее будут продолжать преследование своей цели; с тем вместе державы дали своим представителям в Лондоне право: «обсуждать и условиться о последующих мерах, употребление которых могло бы сделаться необходимым».
14
Чтобы показать, какое значение придавали Аккерманской конвенции дипломатические кружки Австрии, приводим появившееся недавно в «Древней и Новой России» письмо Генца к известному фон Оттенфельсу. «Вы легко вообразите, мой дорогой друг, – писал Генц, – какое впечатление произвели на меня результаты Аккерманских конференций. Вы знаете… то искреннее участие, которое я принимаю в прочности и благосостоянии Порты. Признаюсь вам, что образ действий русских в этом дипломатическом походе поразил меня в сердце; ничего не бывало более насильственного и более вероломного даже в дипломатических актах Наполеона и его достойных сподвижников», – Генц неистовствовал, видя, что Россия умела воспользоваться удобною минутою для своего ультиматума, успех же выбора момента объясняется тем, что как раз в это самое время султан Махмут разрушил опору своего могущества, уничтожив корпус янычар, и новая армия его еще не была готова, между тем как Россия умела войти в соглашение с Англиею. Многие австрийские дипломаты ясно предвидели, что за Аккерманской конвенцией последует вопрос об умиротворении Греции. В своем письме к фон Оттенфельсу Генц с досадою говорит, что, вероятно, по прибытии нового русского посла Рибопьера в Константинополь, дворы лондонский и петербургский сделают еще одну попытку провести этот вопрос. Все политические дела того времени, касавшиеся облегчения участи инсургентов, Генц называет смертными грехами. «Я был бы утешен, – говорит он, – только в том случае, если бы мог передать Меттерниху все недоверие и всю ненависть, которые я питаю к русским. От нашей естественной политической союзницы, от Англии, мы оторваны, но, – утешал себя Генц, – естественный ход дел снова сблизит нас, если мы поймем, как должно ненавидеть русских, и научимся остерегаться наших неизменных и естественных врагов».