Страница 11 из 15
Среди факторов, оказавших влияние на изменение способа отношения к войне и практики её ведения, стоит отметить также и постепенно нарастающую делегитимацию войны. Война перестаёт восприниматься как абсолютно законный способ решения конфликтов, как это было ещё в первой половине XX в., и происходит это сразу по нескольким причинам.
Во-первых, международное законодательство осудило агрессивную войну как преступный акт. Эта норма была закреплена в пакте Бриана-Келлога 1928 г., где говорилось, что война не может служить орудием национальной политики. Затем в Уставе ООН 1945 г. и ряде последующих документов этой организации была зафиксирована возможность применения вооружённых сил только ради общих интересов, но не частных. Наконец, в 1974 г. была принята Резолюция Генеральной Ассамблеи ООН 3314 (XXIX) «Определение агрессии», в которой агрессивная война признавалась преступлением и декларировалось, что никакое территориальное приобретение или выгода, полученная в ходе такой войны, не может считаться законной[83]. Меняется также и понимание роли, которая отведена государству как институту, обладающему суверенитетом и правом на неприкосновенность границ.
Во-вторых, мы должны указать на особое отношение западных обществ к войне в это время, которое американский военный и политический эксперт Эдвард Люттвак назвал постгероической эпохой. Мы указали ранее, что «придуманное» Гоббсом государство выступало в роли поставщика охранных услуг. Гарантируя безопасность, оно в критические моменты получало право использовать население в качестве инструмента разрешения конфликтов. Правительство вело войны по своему усмотрению, набирая солдат и взимая военные налоги. Как пишет Люттвак: «…до сих пор по умолчанию предполагалось, что статус великой державы подразумевает готовность применять силу всякий раз, когда это выгодно, спокойно принимая при этом боевые потери – конечно, до тех пор, пока их численность будет пропорциональна масштабам завоеваний»[84].
Но в современном западном мире государство выступает не просто как гарант безопасности – с ним связываются представления о благополучной жизни, в которой нет места насилию, страданиям и рискам проиграть войну. Британский историк и исследователь войны, Майкл Ховард, сравнивает современное государство с корпорацией, которая обязана выплачивать дивиденды своим акционерам[85]. Призывы к войне без действительно веских причин, по каким-то туманным идеологическим основаниям уже больше не воспринимаются столь безропотно и не поддерживаются, как это могло быть ещё сто лет назад. Гегелевское обоснование значимости войны как средства поддержания жизненных сил и здоровья государства утрачивает свою объяснительную силу. Подготовка общественного мнения к принятию войны требует значительных усилий. Можно вспомнить долгую кампанию по обоснованию необходимости нанесения удара по Ираку в 2003 г. Неудивительно, что всё чаще войну пытаются представить не как крупномасштабный вооруженный конфликт, а как охранительную операцию. Отсюда и многообразие новых именований для различных форм военных действий: контртеррористическая операция, операция по принуждению к миру или по поддержанию мира, гуманитарная интервенция, полицейская акция. Обыватель, привыкший к спокойной, умиротворённой жизни, представляющий систему, «которая существует за счет исключения смерти и идеалом которой является нулевая смерть»[86], в меньшей степени заинтересован в том, чтобы отправиться на военную службу и подвергнуться риску получить ранение или быть убитым. Постепенный уход в прошлое массовых армий, основанных на всеобщем призыве, тому подтверждение. Вместо рекрута и призывника основной боевой единицей становится профессиональный солдат-контрактник, принимающий опасности, на которые идёт, или боец частной военной компании. Но даже в этих условиях нулевая смертность понимается как важнейший ориентир при планировании боевых операций. Так, часто приводятся в пример события 3–4 октября 1993 г., когда потеря в одном бою во время сражения в Могадишо 18 американских солдат (казалось бы несопоставимые жертвы с уровнем дневных потерь во Второй мировой войне или Вьетнамской войне), вынудила правительство США покинуть Сомали, а также почти на десятилетие отказаться от сухопутных военных операций.
Согласно Люттваку, наступление постгероической эпохи означает конец проекта «великой державы», готовой применить военную силу для отстаивания своих интересов и ради этого свободно распоряжавшейся жизнями своих граждан. Причём связывает эти процессы американский теоретик не с особенностями политического развития стран запада, а с демографическими факторами: в постиндустриальных обществах размер семьи резко сократился, поэтому потеря единственного ребёнка воспринимается гораздо острее, нежели потеря одного сына из четырёх-шести, как это было в доиндустриальную и индустриальную эпохи. В результате оказывается, что гражданское общество в бывших великих державах (Россия, США, Великобритания, Франция, Германия) «настолько не переносит жертв, что в действительности демилитаризовано или близко к этому»[87]. Херфрид Мюнклер, который не упоминает Люттвака в своём исследовании постгероической эпохи, сходится с ним во мнении относительно роли демографического фактора. Но он также обращает внимание на значение религиозного идеализма, отличающего героические общества от постгероических и нередко способствующего эскалации насилия за счёт ресурсов, позволяющих обосновать значимость жертвенности[88].
Таким образом, постгероизм следует понимать не как глобальный феномен, но как доминирующий способ восприятия войны в западном мире. Совмещение демографических факторов и особенностей духовного развития не позволяет относиться к войне и связанным с ней жертвам и потерям так же просто, как в прошлом. Но при этом с постгероическими обществами сосуществуют героические, в большей степени готовые к насилию и иначе относящиеся к смерти. Соответственно, вооружённые конфликты нашего времени следует рассматривать, имея в виду эту оппозицию героических и постгероических обществ и их взаимное влияние и столкновение.
В-третьих, помимо дегероизации западных обществ на восприятие войны влияет и новая фаза развития, в которой находится нововременной проект государства. Существует немало исследований, которые связывают трансформации в области силовой политики, если не с «концом истории», то, во всяком случае, с постепенным закатом государства эпохи модерна, которое появилось после Тридцатилетней войны, и было описано Ж. Боденом, Т. Гоббсом, С. Пуфендорфом, Дж. Локком и затем М. Вебером и другими авторами новоевпропейской политической науки. Так, Мартин ван Кревельд ещё четверть века назад заявил, что «институт государства, возможно, находится на пути к исчезновению – и потому, что его способность противостоять организациям, подобным ему самому, все более сомнительна, и потому, что не имеет особого смысла сохранять лояльность организации, которая не сражается, не может и не будет сражаться»[89]. Схожее рассуждение мы находим и у М. Калдор: «Изменения государства происходят по-разному, и… самый важный аспект этой трансформации состоит в изменении роли государства в отношении организованного насилия»[90].
Другими словами, государство, позиционировавшее себя как монополист в сфере применения легитимного физического насилия сталкивается сразу с двумя проблемами. Оно перестаёт восприниматься как источник безопасности и защитник общего блага. Именно исполнение этой роли предоставляло государству право рекрутировать военнослужащих, использовать их по своему усмотрению, а также проводить финансовую политику, обеспечивающую военные расходы. Но сейчас многие государства утратили само желание участвовать в активной политической жизни и вооружённых конфликтах, а также развивать армию и военные технологии. Достаточно вспомнить о периодически повторяющихся требованиях США в отношении своих союзников по НАТО увеличить государственные расходы на оборону до размера не менее, чем в 2 % ВВП. Кроме того, происходит процесс размытия монополии государства на насилие. Как мы уже отмечали, государство на протяжении долгого времени обладало монополией на войну, обусловленной узурпацией права на насилие верховной властью, однако в прошлом столетии государство стало стремительно утрачивать это уникальное право. Давление на государство идёт как сверху, так и снизу. Сверху стоят межгосударственные организации, глобальные и региональные, как, например, ООН или НАТО, которые выстраивают собственные способы отношения и обращения к военному насилию. Снизу – частные военные компании (ЧВК), повстанцы, террористы, сепаратисты, крупные преступные группировки, содержащие собственные армии, в общем, все, кто пользуется слабостью или отсутствием государства в данном регионе для того, чтобы самостоятельно заниматься военной деятельностью. Естественно, сказывается и то, насколько самостоятельны или, наоборот, зависимы государства от влияния локальных лидеров или глобальных сверхдержав. Таким образом, условия, в которых идут современные войны, чаще всего определяются тем, что государство не готово заниматься войной и(или) теряет монополию на организованное насилие, поскольку появляются новые силы, претендующие на право вести войны.
83
Резолюция Генеральной Ассамблеи ООН 3314 (XXIX) «Определение агрессии» от 14 декабря 1974 года // Официальные отчеты Генеральной Ассамблеи. XXIX сессия. Приложение № 31. С. 181–182.
84
Люттвак Э. Стратегия. Логика войны и мира. М.: Русский фонд содействия образованию и науке, 2012. С. 96.
85
Изобретение мира: размышления о войне и международном порядке. М.: Изд-во Моск. шк. полит, исслед., 2002.
86
Бодрийяр Ж. Дух терроризма. Войны в заливе не было. М.: РИПОЛ классик, 2016. С. 105.
87
Люттвак Э. Указ. соч. С. 101.
88
Мюнклер X. Осколки войны… С. 157.
89
Кревелъд М., ван. Трансформация войны. С. 289.
90
Калдор М. Новые и старые войны. С. 383.