Страница 7 из 17
Да извинят меня за отступление, сделанное по поводу почтенного моего друга, Александра Михайловича. Охотничьи способности его были так замечательны, что я не утерпел, чтоб не познакомить с ними при теперешнем случае собратов по искусству и по страсти. Затем продолжаю начатый рассказ. Без замечательных особенностей докончили мы обход Вязовика, убив еще по паре уток и сделав несколько пуделей по чиркам. Солнце своротило с полудня. Потребность отдыха и пищи становилась ощутительною.
На маленьком пригорке, под тенью стога и ветвистой ивы, расположились мы для подкрепления своих сил. Открыто расстилался пред нами широкий луг со множеством стогов, в беспорядке разбросанных и там и сям. Это Шуйгские Чисти. Посредине их извивалась травянистая речка Шуйга, а за нею темнел вдали сплошной грядою хвойный лес. Небо было чисто; только с северной стороны на горизонте столпилось несколько кучевых облаков, фантастически выдвинувшихся наподобие отдаленных гор, увенчанных снеговыми вершинами. Как горы же, стояли они неподвижно и неизменчиво. В воздухе ни малейшего ветерка: грудь дышала легко и свободно. Неутомимые путешественники – пауки плыли на своих воздушных гондолах куда-то в неведомые страны. Скоро ли они найдут конец своему путешествию и где он, этот конец?! Господи! Какой широкий простор, какая безграничность мира!..
– Что, устал? – спросил я Абрама, с завидным аппетитом уписывающего пирог сметанник и яйца вгустую.
– Устать-то не устал, а проголодался-таки порядочно.
– Это я вижу.
– Оно червячка-то заморишь, так лучше – да живот не бурлит.
– Конечно лучше. Вон какой-то охотник бредет.
От Шуйги приближался к нам высокого роста человек с ружьем и русскою собакою.
– Кто бы это быть? – спросил Абрам самого себя и, сделав рукою зонтик над глазами, начал внимательно рассматривать приближавшегося.
– Кто-нибудь из сельских.
– Нет, не из сельских. А, это Голубев.
– Кто такой Голубев?
– А помните солдата в М., в инвалиде служит?
– Знаю. Да как же он сюда попал?
– В гости пришел, ведь он родом-то из нашего села.
Голубев подошел к нам. Это был видный, статный солдат, неутомимый охотник, говорун и хороший услуга.
– Здравствуй, Голубев! Давно ли здесь? – приветствовал я подошедшего солдата.
– Здравия желаем, ваше благородие! Здорово, Абраха! С неделю гощу у своих-с.
– Что забил?
– Убил парочку кряковешков, ваше благородие, а места выходил много-с: дичи нет.
– Где тебе найти дичь, на посиделках твоя дичь-то.
– Э, Абраха, не ты бы говорил, не я бы слушал, не свои ли грехи рассказываешь.
– Свои грехи, свои грехи! Не свои, а твои…
– Ну да не в том дело, – перебил я Абрама, – садись-ка, Голубев, да прикуси вместе с нами.
Голубев починился немного, однако же сел, принял от меня пару яиц и два пирожка и попросил хлебца для Буфетки.
– Что, твой Буфетка, еще служит?
– Еще хорошо служит, ваше благородие.
– Служит его Буфетко – давить уток, – иронически заметил Абрам.
– А твой-то Злобный разве не давит уж уток? Помнишь, вместе хаживали по озерам-то…
– Это было, да сплыло; я нонче за линяками не хожу.
– Вот как! Давно ли на тебя такая спесь нашла, Абрам Абросимович? – подсмеял Голубев.
– Давно уж не хожу, – отвечал коротко Абрам. Разговор на минуту прекратился. Из речей Абрама я догадался, что ему неприятно присоединение к нам Голубева. Каждое постороннее вмешательство на охоте всегда его досадовало, но ненадолго: по добродушному характеру своему он скоро смягчался.
– Что изволили убить, ваше благородие? – отнесся ко мне Голубев.
– Да начин полю хорош: около одиннадцати штук убили.
– Не чета твоим кряковням, наша дичь-то вот какая!
И Абрам начал показывать Голубеву убитую дичь, рассказывая по порядку и подробно весь ход нашей утренней охоты.
– Хорошо ли поохотились в городе? – спросил я Голубева, когда Абрам пересказал уже всю дичь и кончил свои россказни.
– Ходили с барами-с. Да что, какая охота. Последнее дело ихняя охота!
– А что?
– Стрелки плохие-с, а туда же суются. Кажинный день слышишь: Голубев, пойдем! Сведи на хорошие места. Делать нечего, пойдешь: наше дело подначальное.
– С кем же это ты ходил?
– Да с братцами нашего капитана, ваше благородие.
– Кажется, ты страстный охотник-то, для тебя бы все равно, с кем бы не идти в поле?
– Это-то правда-с! Да ведь вчуже сердце надрывается, смотря на ихнюю охоту; два остолопа эдаких выросли, а ума не вынесли: никакой сметки нет.
– Чем же они тебе так насолили? – спросил Абрам.
– Да всем: бестолковы очень и меня чуть в историю не ввели.
– В какую историю?
– А вот выслушайте, какая греховодная оказия случилась: пошли это мы к Станову на болота. В тех местах вы ведь не бывали-с, не знаете приволья-то тамошнего… Места все этакие обширные: мочевины с болотным хвощем, да приболоти с густой осокой и дудышником, утки, как мякины, – есть где душе развернуться. Ружье со мной долгач было-с, а дробь рубленая. К настоящей-то теперь ведь приступу нет: дорога-с[7], не по карману нашему брату солдату, а тут возьмешь некупленных пуль, выколотишь на обухе, нарубишь верешечками, и так-то ли знатно отжариваешь, что на-поди. Из собак Буфетко со мной был, а с барами Розка, так самая непутящая собачонка, из полек. Приходим на места-с. Мои господа с кипяточку-то тотчас же разбежались по болоту. Заломили фуражки, замки у ружей на взводах, один перед другим наперерыв лупят вперед без всякого толку, удержу нет! Утки из хвощин то и дело начали стадами подниматься, и пошла потеха: бац да бац на воздух, бац да бац без выдержки, без прицелу; собачонка гоняет, они орут, дичь летит, в болоте только стон стоит от крякотни. Ну, думаю, соколы, – много набьешь с вами дичи. Взял да и пошел от них в другую сторону-с. Только этак отвернулся – стадо шилохвостов из-под ног. Я как хлестону из своей фузеи – тройка и покатилась. Оглянулся я на их благородии-то: куда тебе, и не заметили моего выстрела, дуют себе и в хвост и в гриву, да и все тут. Разошлись мы. В тот день мне посчастливило сильно, набил я дичи столько, что едва вмоготу тащить. Солнце уж село за лес, как кончил я охоту, вышел на дорогу и побрел полегоньку к городу. Вот, вижу и мои охотники тянут из болота. Смотрю на торока: у одного болтается чиркушка, у другого утенок нырковой. Увидали меня и давай дивоваться, как вороны каркать: «Ай, ай, Голубев! Дичи-то у тебя что, дичи-то! Подари, пожалуйста, голубчик, по парочке!» – Делать было нечего, дал я им по парочке кряковнев, – пошли вместе. Идем-с этак да тараторим; я легонько подсмеиваюсь над ними, вдруг старший-то и говорит: Голубев! Ночуем у попа в Кулиге; до городу-то идти еще далеко, устал, говорит, я больно; а поп знакомый, рад будет и чаем напоит. Как, мол, вашему благородию угодно будет; пожалуй, говорю, и у попа ночуем; мне все равно. Приходим через полчасика к попу. Поп старик важеватый, разговорчивый; попадья бабица такая, тремя охапками не охватишь, на речах гудок, а дело так в руках и кипит. Пошла у них хлопотня, чаем угощать начали, и мне стакан вынесли-с. Разумеется, вместо стакана-то чаю лучше бы гораздо хорошую столбуху водки, ну, да и на том спасибо: все же теплоту по сердцу пустил. После чаю дали еще поужинать и даже собаку накормили. Барам моим отвели покой в комнатах; а я один-одинехонек улегся на кухне. Кухня такая большая, чистая, везде прибрано, вымыто: видно, что хорошая в доме хозяйка-с. Завалился я это на печь таково знатно, и только что начал засыпать, вдруг Розка, собачонка-то, прыг ко мне, забралась за спину и давай чесаться: то за ухом смурыжет лапой, то за загривком; фыркатню такую подняла, возится, отряхивается, скулит – не дает, проклятая, покою… глаз не могу сомкнуть… Раздосадовал я на нее да напрямик ее с печи-то долой! Бултых моя Розка – и прямо попала в квашню. Квашня – это поставлена была у попадьи на шестке в пребольшущей квашенке, так и врезалась в нее собачонка по самые уши. Насилу-насилу она вылезла оттуда, вся перемазанная, точно штукатуркой покрыта, и начала отряхиваться; весь пол и стены забрызгала тестом. Вижу, дело плохо-с, – попадья сгонит меня со свету; я поскорей с печи-то долой, давай одеваться, да обуваться, схватил дичь, ружье, – смотрю, где Буфетка? Нет его нигде, канальи! Вдруг что же вижу-с? Забрался он, шельмец, на залавке в желоб с мукой, что где хлебы катают, перепатрялся весь в муке как кипень белый, вздернул ноги кверху и спит себе на спине преспокойно. Тут уж меня из ума выкинуло! Схватил я Буфетку и без памяти бросился в город. Их благородия так там и остались… Так вот она-с какая греховодная оказия-то случилась.
7
В 1854 году свинец был 25 коп. фунт по случаю войны.