Субботней халы аромат

Мало что помнит из своей маленькой жизни в Янгиюле полуторагодовалый Боренька, но многое рассказала своим детям позже Дора, точнее, Дора Ефимовна. Рыженький Боренька помнит, как в жаркий день купала его мама в арыке, помнит, как играл на заднем дворике с маленьким поросёнком, которого подарили Доре за хорошую работу. Поросёночек быстро вырос, его продали на базаре и затем на выручку заботливо и терпеливо выкормили опухшего дедушку. Свинину Бродские никогда не ели, даже в такие голодные годы. Их рацион и меню были более чем скромны. Ели отвары из отрубей, макуху, бабушка где-то доставала патоку, счастьем были узбекские лепёшки, заменяющие хлеб, а иногда – картошка, ставшая для Бори любимым блюдом на всю жизнь.

Летом 1944 года, когда стало известно, что Одесса освобождена, Бродские решили вернуться домой. Мама много рассказывала повзрослевшему Бореньке об Одессе. Он любил слушать её истории, но даже тогда, когда колёса телеги уже везли их с тряской по булыжной одесской мостовой, пятилетний Боря спрашивал Маму:

– А где же Одесса?

Их родной, тёплый, солнечный город встретил Бродских зелёной листвой и руинами разбитых домов и кварталов. Город выглядел израненным и больным, от чего на глаза наворачивались слёзы. Дора крепко сжимала заветный ключ от их квартиры и думала:

– Мы дома. Слава Б-гу, мы почти дома!

Рахиль Давидовна сказала притихшему от усталости мужу:

– Дома и стены помогают. Скоро приедем и отдохнём. Я тоже устала, мы все устали. Смотри, мы уже на Неженской!

А Боренька твердил своё:

– Так где же Одесса?

– Везде, куда не посмотришь – это Одесса, – ответила ему Дора и смахнула со щеки неудержавшуюся слезу.

Вот уже и пятый номер[20]. Они сгрузили с телеги свои нехитрые пожитки и направились к воротам родного дома. Вошли во двор и остановились на мгновение, оглядывая дорогие сердцу истерзанные войной стены с зияющими дырами разбитых окон. А в глубине двора, как и прежде, бежала вверх на второй этаж лёгкая лестница с перилами по бокам. Эта лестница снилась Доре по ночам, когда спускалась ночь на ресницы в течении всех этих четырёх лет. В поездах и на узбекской курпаче, пронизанной душком чужого тела она мечтала взбежать по этой дорогой лестнице, ведущей к заветным дверям родного дома. Бросив, где стояла, свою поклажу, спешно доставая по дороге ключ из кармана, Дора кинулась к двери и с возбуждённым восторгом стала вставлять его в замочную скважину. Но странное дело! Дверь не поддавалась. Мало того, за дверью раздался какой-то шум, шарканье ног и грохот цепочки.

– Кто там? – прозвучал чей-то помятый скрипучий голос. – Чего-кому надо?

Дора обомлела. В полной растерянности оглянулась она на застывшую мать и вдруг с силой и отчаянием затарабанила в дверь:

– Выходи, слышишь? Выходи. Это ты здесь не понятно, что делаешь! – Ей было всё равно, что её слышит весь двор. – Пусть, пусть слышит. Пусть все знают, что мы наконец дома. Это наш дом, наша квартира и никому её не отдадим.

На шум и крики стали выглядывать из окон соседи и, запахивая старенький халатик, вышла из соседней двери… мадам Фанштейн.

Квартиру Бродских занял Васька-фотограф, живший до войны в полуподвальном помещении под лестницей. Многие оставшиеся в доме нееврейские семьи тоже перебрались в квартиры уехавших или погибших евреев. В этих квартирах оставалась мебель, постельные и кухонные принадлежности, книги, сервизы и столовое серебро – всё необходимое, чтобы войти с пустыми руками и жить с комфортом. Когда беженцы возвращались домой, прижившиеся в их квартирах люди чаще всего не хотели оттуда выезжать.

Фанштейнам повезло: их квартиру отдали назад довольно быстро. Бродским же пришлось долго и болезненно воевать, чтобы вернуть свою. Васька-фотограф въехал на жилплощадь Бродских с помощью дворника Ленского. Того самого, который тяжеленными сапожищами с яростью топтал содранные со стен портреты Абраши и Тимофея, отца Бореньки. В расчёте на то, что Бродские сгинут где-то и не вернутся, дворник и Васька выбросили всё, что сочли нужным, в том числе и семейные фотографии. Среди них было много фотографий Тимы, отца Бореньки, из-за чего он никогда не знал отцовского лица.

Пока Дора ходила по разным инстанциям, добиваясь возврата квартиры, Бродских приютили у себя Фанштейны. У них в доме яблоку негде было упасть, настолько было тесно. Кроме Бродских они дали приют Евиной двоюродной сестре с маленькой дочкой Сонечкой, которая на два года была старше Бореньки. В двухкомнатной квартирке Фанштейнов, состоящей из маленькой столовой и маленькой спальни, проживало восемь человек. Около полугода Дора обтаптывала пороги местных властей и ничего не могла изменить. И, наконец, она решила обратиться за помощью в Кремль, в Москву, к Климентию Ворошилову. Пришёл ответ, в котором категорично было приказано освободить жилплощадь Бродских в течении 24 часов. Боря с Сонечкой бегали по двору с радостными возгласами:

– Ура! Победа! Мы победили! Квартира наша!

Соседи-доброжелатели были рады за Бродских. Рахиль Давидовна всегда была кладезью мудрости для всех, кто искал её совета, и поэтому пользовалась большим уважением всего двора. Только сама бабушка была очень огорчена судьбами тех еврейских семей, которых недосчиталась в доме по возвращении.

На семью Ланковских, детей которых очень любила Рахиль Давидовна, донёс в немецкую комендатуру всё тот же дворник Ленский. Это случилось в первые же дни после взятия немцами Одессы. У них было четверо детей. И, когда за ними пришёл с арестом румынский конвой, простая женщина, прачка тётя Валя, живущая в доме, украдкой предложила Ланковскому-старшему оставить с ней младшую дочь, четырёхлетнюю Диночку, чтобы хотя бы ей дать шанс спасти жизнь. На что отец с болью, стоящей в глазах, ответил:

– Спасибо, но нам всем надо быть вместе. Кто знает, какие испытания выпадут на долю ребёнка, незащищённого семьёй?

Ланковские, как и многие другие евреи дома, так больше и не вернулись. А по Одессе пробежали взволнованные разговоры о массовых расстрелах еврейского населения в районе знаменитой Слободки. Это было страшно.

Около трети квартир опустело в доме. Часть евреев бежала до прихода фашистов в Одессу. А другая, большая часть, оказалась расстрелянной, замученной, многие были угнаны неизвестно куда. И, пока еврейские квартиры стояли без хозяев, находились людишки, которые без стыда и совести тащили из них всё, что только можно было унести: подушки, ковры, постельное бельё, посуду и даже мебель. Соседи дома часто знали тех, кто воровал и какие вещи куда и к кому попали. Тем, кому удалось вернуться, доброжелатели-соседи шептали по секрету, где они могут востребовать свои вещи, но получить их назад далеко не всегда удавалось. За них часто надо было бороться и нередко с опасностью для жизни.

Из квартиры профессора Кацмана, например, было украдено пианино. Кацманам удалось узнать, где оно находится, всего в нескольких кварталах от дома на соседней улице. Но, отправившись за своей фамильной реликвией, профессор больше не вернулся. Его ждали, его искали, но он пропал бесследно.

Наворовавшиеся строго-настрого наказывали своим детям никогда не приглашать в дом своих друзей по двору, боясь, что кто-то из них может случайно узнать или вынести украденное, и их деяния станут известны окружающим. Бывали случаи, когда еврейские хозяйки узнавали свои полотенца или простыни на чужих бельевых верёвках во время сушки. И каждый потерпевший решал для себя сам: идти на конфликт в борьбе за своё, или нет. Живя в трудностях и послевоенных лишениях, многие еврейские семьи не сумели вернуть нажитое добро. Многие просто устали от борьбы и, стараясь избежать конфликтности, жили дальше, не думая о потерянном.

Весь город беззубо зиял руинами домов, и наивно бесстрашные мальчишки рыскали по развалинам в поисках трофейных находок и романтических приключений. Дети пролезали в узкие щели подвалов и находили немецкие штыки, наганы и даже гранаты. То и дело в разных районах города раздавались взрывы, при которых трагически гибли дети, неумело обращавшиеся с пороховым оружием.

20

Так говорят в Одессе. Имеется ввиду дом № 5.