Страница 81 из 88
«Шесть лет угнетали нас гитлеровские разбойники. Сейчас пришел конец власти этих палачей. Сегодня Германия капитулировала перед союзниками».
Знают уже, — скрипнул зубами Франк, — и этим они подожгут остальных. С ними едва ли теперь сговоришься.
«Мы, граждане Праги, древнего города со славной историей, — снова вслушивался Франк в дышащий пафосом голос диктора, — прославим чешский народ, как его в прошлом прославили великий Жижка и его табориты. Мы ведем кровавый и беспощадный бой, проникнутые одной мыслью — не отступать, сражаться, победить».
Франк заерзал в кресле.
«Кровавый палач Франк, — повысил голос диктор, — сегодня предложил нам переговоры, выдвинув условием, что пражские улицы должны быть освобождены от баррикад, чтобы могли пройти немецкие войска. За это он обещал нам отказаться от поста германского министра в чешских землях и прекратить обстрел Праги».
Франк злорадно прислушался к залпам, гремевшим за окном. Его пушки по-прежнему обстреливали город. А диктор все продолжал и продолжал. Национальный совет требует безоговорочной капитуляции. После разоружения он обещает пленным жизнь. Он призывает повстанцев усилить удары, чтобы ни один немецкий танк не прошел через баррикады. Он торжественно провозглашает, что рождается новая республика, республика трудового народа. Он призывает на помощь всех партизан, обращается к русским братьям, к американским и английским друзьям, зовет их на помощь восставшей и расстреливаемой эсэсовцами Праги.
Передача закончилась призывами и лозунгами в честь победы, в честь революции.
Что он слышит, Франк. «В честь революции!» Он, гауляйтер фюрера, перед которым, как ему казалось, дрожал весь протекторат, слушает, как еще недавно подвластные ему чехи требуют его капитуляции и славят свою революцию! Нет, беспощадный огонь, беспощадный террор, беспощадный разгром! — вот его ответ национальному совету.
Но где у него силы? Где власть? Все мираж. Раздираемый по швам трещит весь рейх. Где же ему, Франку, справиться с восставшей Прагой, на которую движутся такие полчища русских!
Нет, завтра же он пошлет к ним, чехам, самого Туссена, чтобы выторговать хотя бы одни сутки. Если не удастся, значит бежать, не оглядываясь, бежать к американцам. Не то самое страшное — смерть или русский плен!
Он с силой прикусил нижнюю губу и сразу же ощутил противный соленый привкус собственной крови.
Сестрой милосердия в отряде была пани Гайная. Ее никто не звал, она пришла сама. Перевязывала раненых, ухаживала за ними, помогала готовить на повстанческой кухне. Когда ушел Ярош, она принесла горячий кофе. Нет, Йозеф не откажется от такого напитка, если уже отправлено и повстанцам. Обжигаясь кофе, он не сводил глаз с этой удивительной женщины. Ей давно за сорок, у нее страшное горе, только ни годы, ни беды не сломили ее воли, не подорвали ее сил. О пережитом напоминает лишь большая седая прядь гладко зачесанных волос.
Она еще красива, пани Гайная, и Вайда до сих пор влюблен в нее по-прежнему. Нет, он не пристает к ней со своими чувствами. Но его дружба, его преданность ей — беспредельны. Он полюбил ее еще гимназистом. А ей нравился его друг и товарищ Густав Гайный. Она и вышла замуж за Густава. Йозеф женился на другой девушке, был по-своему счастлив и на всю жизнь сохранил дружбу к семье Гайных. Немцы сгубили Густава. Погиб младший сын Яник, замученный гестаповцами. Неизвестно, где воюет старший Вилем. Дочь ее Власта с партизанами. А пани Гайная варит кофе и кашу повстанцам, ухаживает за их ранеными. Такова жизнь. А Вацлав вроде не видит этого. Разве мыслимо теперь, когда у порога стоит настоящий мир, разве мыслимо складывать оружие?
С баррикады примчалась девушка и, задыхаясь, прокричала:
— Немцы танки выдвигают, орудия!
Йозеф бросился на баррикаду, и за ним выбежала Гайная.
— В подвал, пани Мария! — приказал ей Вайда. — Нужно будет — позову.
Она заупрямилась, но Йозеф твердо потребовал подчиниться.
Немецкую атаку отбили снова. Вынесли раненых и убитых. Вацлав укоризненно поглядел на Вайду, но ничего не сказал и молча спрыгнул в окоп.
Опять тихо. Брезжит рассвет. Небо ясное, темное. Звезды безмолвно искрятся над головой, словно изумляясь людям. Объявлен мир, капитуляция, а тут такой гул сражения!
Вайда негодовал. Проклятый Шернер! Он рвет и мечет, чтобы пробиться на запад, к американцам. Он не хочет примириться с восставшей Прагой и готов стереть ее с лица земли. Вчера немцы весь день устанавливали пушки на Градчанах, нацеливая их на стобашенную Прагу. Когда же кончится все это? Или им не судьба увидеть радостного дня победы? Но почему?
Йозеф прилег у окопа Вацлава и молча прислушивался к звукам раннего утра. Заметно побледнел горизонт: густое небо как бы подтаивало снизу. Отрывистый щебет птиц почему-то настораживал. На улицах Праги вспыхивали редкие выстрелы. А когда стихало, зловещая тишина давила еще больше. Йозеф всем телом вдруг ощутил еще едва заметную дрожь и, чтобы лучше понять, в чем причина, с силой прижался к земле. Теперь он привстал и сидя прислушался к гулкой вибрации, доносившейся откуда-то издалека. Трамвайная рельса, торчком, как мачта, вытянувшаяся в центре баррикады, вдруг как-то загудела, словно от боли, и Йозефу показалось, что укрепленный на ней национальный флаг вроде затрепетал от дрожи.
Гул заметно нарастал, и к нему прислушивались уже многие. Вацлав вылез из окопа и в тревоге поглядел на Вайду. «Слышишь, танки ведь!» — как бы говорил его взгляд.
Йозеф слушал, сжав кулаки, стиснув зубы. Нет, это не грохот дальней канонады и не разрывы бомб — так гудят лишь танки, несущие железный гром понизу, от которого, уже слышно, содрогается земля.
— Танки Шернера! — едва слышно прошептал Вацлав. — Смерть одна.
— К бою, товарищи! — властно сказал Вайда, направляясь в обход позиции. — К бою!
Теперь ясно, танки. Это они. Немцы, видно, решили разом покончить с Прагой. Может, и прав Вацлав, на минуту дрогнул Вайда, разве можно справиться с такой армадой. Нет, только не сдаваться. Ни в коем случае. Сколько б их ни было, — смерть или победа!
Повстанцы проверили оружие, дозарядили магазины, приготовили гранаты. Выкатили последнюю пушку, принесли последние снаряды.
Смерть или победа!
А гул все ближе и ближе, и лязг гусениц уже различим на соседних улицах. Йозефа зовут к телефону. Нет, сейчас не до разговоров. Пусть сходят выяснят, в чем дело.
Еще не вернулся связной, как в глубине улицы показался первый танк, за ним второй, третий… Сколько же их мчится навстречу повстанцам? Но что такое? — даже привстал Вайда, высунулись из окопов партизаны. — Что такое? Передний танк весь облеплен людьми, и над ним полощется красное знамя.
— Русские, други, ура!
Повстанцы бросились на баррикаду, перемахнули через нее на ту сторону улицы и стремглав понеслись навстречу танкам.
— Русские, братья пришли, ура!
Это был ураган чувств, самых чистых и сердечных, выражавших радость, восторг, счастье.
На улицы и площади высыпала вся Прага. Она смеялась и плакала, расспрашивала и благодарила, восхищалась изумительному подвигу войск, за ночь пробившихся из Берлина, чтобы вызволить из беды Злату Прагу. Честь и слава героям! Честь и слава освободителям! Прага выжила, Прага победила!
Все дни восстания низкое небо было хмурым, дождливым. Сейчас же над Прагой вставало яркое солнце, чистое, большое, горячее. Настоящее солнце, солнце счастья и свободы, солнце победы!
Старый скромный памятник раненому воину производил неотразимое впечатление. На высоком постаменте он вынесен на простор шумной площади, и тонкие очертания его темной, падающей фигуры как бы вырезаны на чистом фоне золотисто-голубого неба. Воин смертельно ранен. Искусство ваятеля чудесно передает инерцию бега, еще сохранившуюся в пораженном насмерть сильном теле. Фигура воина необычно сочетает два непримиримых противоречивых движения: одно — в бой, в жизнь, и другое — в беспомощность, в смерть…