Страница 80 из 88
Вайда насторожился. Чего же хочет его друг, пан Вацлав? Что, сложить оружие? Разбрестись по домам и укрыться? Переждать, пока придут русские или американцы? Ни в коем случае! Не затем они взялись за оружие. Не затем он, Йозеф Вайда, вступил в коммунистическую партию. Да и кто захочет сложить оружие! Нет, нельзя, это немыслимо.
Что, Вацлав не хочет напрасного кровопролития, напрасных жертв? Да понимает ли он, что любой разговор об этом сейчас звучит как измена, предательство? Да и кто остановит бурю! Нет, нет и нет! И разве не помнит Вацлав Мюнхена? В те поры они стояли с ним за мир, а получили войну. Они уговаривали молодежь сложить оружие, отказаться от борьбы, и без боя сдали Чехословакию немцам. А у них была сильная армия. Было надежное оружие. Даже русская помощь наготове. А они отказались от борьбы и чуть не погибли. Как же теперь сложить оружие? Сложить после такого сурового урока? Никогда!
— Все равно разобьют нас, — обреченно сказал старый Ярош.
— Запомни, уступить — значит погибнуть! — возразил Вайда, и они снова заспорили.
Чтобы убедить друга, Вайда приводил довод за доводом. Сам он станет биться до последнего дыхания. Неужели же Вацлав спаникует? Неужели им стоять и сражаться по разные стороны баррикад? Ведь нейтральных сейчас быть не может. А у Яроша сын во Франции. Он сражается против немцев. Тысячи чехов и словаков вместе с русскими идут спасать свою родину. Разве можно теперь отсиживаться? Потом, помнит ли Вацлав молодого Гайного, Конту, Траяна, помнит ли всех других, кого они уговаривали тогда сложить оружие? Что ж, молодежь уступила им в те поры, уступила со слезами на глазах. А что получилось? Она с оружием в руках идет спасать их, Вацлава, Йозефа, кто так повинен во многом из случившегося. Что же они скажут этой молодежи?
— Не хочешь сражаться, — строго закончил Йозеф, — уходи, не мути душу людям. Только уйдешь — другом считать не буду. На всю жизнь не буду.
— Ну, будь, что будет! — сдался наконец Ярош. — Уговорил, и я иду на баррикаду.
Окруженные повстанцами, Градчаны напоминали осажденную крепость. В смертельной тоске замер пражский кремль. Из окна президентского дворца, уже шесть лет как ставшего резиденцией наместника фюрера, гауляйтеру Франку видна вся взбунтовавшаяся Прага. Он не сводит с нее глаз и бессильно скрипит зубами.
Город в огне. Всюду клубится черный дым. Глухо отдаются залпы немецких орудий. Завтра он выставит их столько, что снесет всю Прагу. Он зальет ее кровью, предаст огню, разрушит до основания. Чехи сто лет будут помнить, что такое непокорность и что такое немцы. Но угрожая, он с опаской оглядывал кремль. Надежно ли ограждена его власть? Во дворе чинно вышагивали туссенские молодчики, все плечистые, мордастые, с высоковыбритыми затылками. Франк сам приказал утроить охрану своей резиденции.
Но что значат эти молодчики, если пал Берлин, если белый флаг поднимает вся Германия! Рассчитывать на ссору русских и американцев уже нечего. Их встреча на Эльбе превратилась в праздник победившего оружия. Еременко изо всех сил жмет с севера. С другой стороны стремительно продвигаются Толбухин и Малиновский. С северо-запада нависает Конев. А в восьмидесяти километрах на западе стоят американские войска Бредли.
Американцам всего два часа пути до Праги. Что бы стоило им ударить! Но Франку ясно, Бредли не двинется с места, пока не удушена восставшая Прага. Коммунистам он не поможет.
Фельдмаршал Шернер еще сдерживает русских, рвущихся на Прагу.
Ясно, Франку остается одно — разбить восставших. Но как разбить, если в их руках огромная часть города? Если вся Чехия кишит партизанами?
Он поднял глаза на огромный портрет фюрера. Вот он, их бог и демон. Ему теперь все просто — гнить в земле и кормить червей. Трудно живым. Дениц объявил безоговорочную капитуляцию. Ясно, все кончено. Но капитулировать перед восставшими, перед теми, кем он столько лет повелевал так самодержавно, — никогда! Не сложит он оружия и перед русскими. Войска Шернера тоже не капитулируют. Вместе с ними он, Франк, уйдет на запад. С американцами легче найти общий язык. Но Прага, проклятая Прага! Она путает все карты.
Ни на кого из чехов он рассчитывать не может. Ни Сыровы, ни Гайда, ни Гаха — никто его не выручит и никто ему ничем не поможет. Безвластная власть — это не сила. Сыровы и Гайда еще в гражданскую войну ударили в спину русским, подняв в красной России мятеж белочехов. А повстанцы бредят помощью русских, их дружбой. Разве станут они слушать Сыровы или Гайду? Не послушают они и безвластного президента Гаху, сдавшего страну на милость фюрера. Да и что может сделать худой и желчный Гаха, старый брюзга и лизоблюд. Остается Шернер и Туссен. Но Шернер далеко. Значит, пока Туссен, его злополучный командующий пражским гарнизоном. Сейчас им двоим решать судьбу города.
Франк подошел к столу и властно позвонил, приказав вызвать Туссена.
Не приглашая его сесть, он с минуту разглядывал генерала. Тучный фазан с пухлыми руками и красной шеей. Плоская гипертрофированная голова подстрижена ежиком. Пустые, хитро прищуренные глаза. Тонкие бледные губы. На что способен этот иезуит? Но выбирать не из кого. В свое время Франк сам выбирал сюда, кого поглупее, чтоб меньше было соперников. Значит, Туссен!
Объяснив ситуацию, Франк изложил свою точку зрения. Пусть капитулировал Дениц, они не сложат оружия. Сила еще на их стороне. Потому наступать и наступать. Пока они не задушат восставшую Прагу, американцы их не выручат. Надо перехитрить национальный комитет. Продолжать переговоры. Пусть Туссен сам направится к повстанцам. Можно обещать, что угодно, лишь бы выторговать время. Пусть Прага пропустит войска Шернера. А придет фельдмаршал — они покончат с Прагой, и тогда им ничто не страшно; их выручат американцы.
Слушая, Туссен с недоверием приглядывался к Франку. Его тонкий нос едва ли не знал, что такое чутье. Глубокие морщины у рта не обязательно свидетельствовали о бесплодных усилиях. А с жеманных губ, как-то напыщенно стягиваемых в узел, слишком часто срывались слова исступленного бешенства. Жестокие беспощадные слова! И невыносимо ледяные глаза, чем-то похожие на волчьи ягоды. В них ни искорки человеческого тепла. Что ж, Франк умеет гнуть и расправляться. Но сейчас он зря рассчитывает на пражский гарнизон. Рассчитывать можно лишь на Шернера. Ему давно пора свернуть фронт и собрать силы в Прагу. Вот выход! Вслух же он сказал Франку:
— Хорошо, мой экселенц, будет исполнено!
После ухода Туссена Франк остался в своем кабинете, обставленном тяжелой палисандровой мебелью. До самого вечера он звонил в части гарнизона, вызывал чиновников и военных, тщательно изучал обстановку. Похоже, Шернер сдерживал русских. Прага истекала кровью. Танки Туссена смяли многие баррикады и прорвались на Староместскую площадь. Франк не раз порывался приказать им снести с лица земли памятник Яну Гусу, но решимости ему не достало. Это могло еще более ожесточить повстанцев. Чуть позже ему доложили, что танки пробились в новые кварталы и заняли Карлин, Либень, Винограды. В центре горела ратуша. Обещая повстанцам прекратить огонь, он приказал Туссену усилить нажим, упорнее пробиваться к Бартоломеевской улице, где заседал чешский национальный совет.
Немцы усилили террор в Панкраце и на Оленьем валу. Им удалось разгромить Народный дом и схватить сотрудников коммунистической газеты «Руде право». Черные бомбардировщики бомбили город.
Франк потирал руки, его глаза зловеще вспыхивали надеждой. Нет, его ничто не остановит. Чехи сами проклянут тот день, когда поднялись на это восстание.
Поздно вечером он включил «телефункен». Что говорят повстанцы? Как раз объявили, что сейчас будут передавать обращение чешского национального совета.
Франк подсел поближе, лучше настроил приемник. Что они скажут сейчас? — нетерпеливо ждал он начала передачи.
С первых же слов диктора он забыл про все и, слушая, злобно сжимал кулаки.
«Солдаты! Революционная армия! Героические граждане Праги! Товарищи рабочие! Труженики! Братья и сестры!» — взволнованно перечислял диктор.