Страница 25 из 88
Черезов уселся рядом.
— «Сержант Руднев, — читал Жаров вслух, — со своим орудием был впереди всех. Подбил танк и самоходку противника. Потеряв в бою орудие, отличился в атаке и захватил немецкую пушку. Представляется к ордену „Отечественной войны“ первой степени». Хорошо, а неполно, — поднял глаза Жаров, — и живых примеров нет.
— Коротко же требуется… — оправдывался комбат.
— Эх, Черезов, Черезов, — встал из-за стола подполковник, — слышал, дорогой мой, как вы беседуете с солдатами о том же самом. Живая картина прямо, сразу чувствуется, подвиг человек совершил. Ведь и писать так же надо. Вспомним-ка, что сделал наш Руднев… Немецкий танк летел, как бешеный. Промахнулся один, второй. А Руднев первым выстрелом угодил. Не останови он того танка — тот бы к реке вырвался, а там рота высаживалась. Дальше, помните, немецкие пулеметы распластали Самохина. Кто подавил их? Руднев. А как захватил немецкую пушку, как ее, на тележных колесах — семидесятипятку, сколько он подбил из нее огневых точек?
— Много…
— Обо всем и напишите: он «Красного Знамени» достоин.
Черезов смущен.
— Посмотрим еще, — и Жаров зачитал несколько представлений, подписанных комбатом. — Ну, как?
Черезов пожал плечами, не зная, как оценить свои реляции.
— Сухо, правда? Живого дела и человека не видно.
— Н-да… — протянул Черезов, — говорил же командирам рот, пишите полнее. Нет, вот…
— Говорили — хорошо, — а не проверили — плохо. Не только скажи, и потребуй. Вот тогда командир. Так ведь?
— Так точно.
— Вот и перепишите-ка свои реляции. Люди хорошо повоевали — хорошо и напишите о них.
— Сделаем, товарищ подполковник.
Принесли чай, и завязался непринужденный разговор. Оказывается, у комбата вовсе нет времени ни на газету, ни на книгу, ни на нормальный отдых. Как же так? Нету и все. Заедают текущие дела. Вот уже с месяц читает лишь сводки. Жаров изумился. Но у других ведь не так. Как он не научил Черезова ценить время и находить его на все нужды. А ведь нетерпимый к медлительности, Жаров часто бывал недоволен комбатом. Жестко обрушивался на его нерасторопность. Бывало, он все запаздывает, о многом забывает, хоть и работает не покладая рук. Не хватало ему сноровки, темпа, умения на лету схватывать необходимое. Может, это потому, что в армию Черезов пришел из большого колхоза, где был председателем. Он привык там подолгу обдумывать всякое дело. Но там один темп жизни, на фронте — совсем другой. Конечно, Черезов постиг многое. Но темп, темп! Комбат просто не успевает. «А я все гну и гну, хоть он потом обливается». Правда, с Березиным был разговор об этом, Андрей стал лучше присматриваться к комбату и не мог не заметить, что всякое слово поощрения и одобрения на него действует крепче, чем самый назидательный и строгий выговор.
Во время штурма города комбат проявил много энергии и упорства, и Жаров не мог не отметить его достоинств. Что ж, это не значит забывать про его недостатки и промахи, но они почему-то показались сейчас редкими сорняками в необъятном море хлебов, где каждый колосок — его достоинства. Что ж, можно и любоваться хлебным полем, но рачительному хозяину нельзя забывать о сорняках. Без них и поле чище, и сорт зерна выше. А раз за хлебом нельзя не видеть сорняков, то и за сорняками нельзя не видеть тучных хлебов.
— Вы и сами сегодня действовали отлично, — сказал Жаров комбату, — и сами достойны высокой награды.
Черезов смутился и встал.
Жаров проводил его долгим и добрым взглядом.
За низким окном полуподвального этажа чуть брезжил рассвет, слышалась перестрелка, которая то напряженно вспыхивала, то почти смолкала. Выпив еще стакан крепкого чаю, Жаров придвинул к себе новую стопку наградных листов.
«Лейтенант Хмыров, — читал он реляцию, — смело вел роту на штурм города. Скрытно обойдя его с юго-запада, он пробился к ключевой высоте и стремительным ударом овладел ею, водрузив на ней Красное знамя. В бою за город действовал умело, решительно и отважно, что облегчило успех атаки с фронта. Представляется к ордену „Красного знамени“».
Андрей непроизвольно перевернул карандаш и неочиненным концом тихо застучал по столу. Вот все верно, и ордена этого он достоин, и лист его будет подписан, а нет к нему доверия. Конечно, тут не личная неприязнь. Просто неприглядно еще лицо командира, его назойливое «ячество». Как чуть — «я» и «я» или «я взял», «я продвинулся», а случится задержка — «я сам пойду». Оттого и промахи его слишком заметны, а успехи, даже нередкие успехи не находят в душе теплого отклика, как это бывает в отношении всех остальных. Слишком уж привержен ко всему «своему» в противовес общим интересам, ценить которых командир не умеет.
Сегодня во всяком случае он действовал отлично: должное — должному, и Жаров размашистым росчерком подписал его лист. Едва он отложил его в сторону, как на пороге появился сам Хмыров. В лице — ни кровинки, в глазах лихорадочный блеск. Плечи обвисли, а сжатые в кулаках руки лишены всяких сил. Весь он вроде осовелый, хоть в судорожно сведенном лице ощутимо неизъяснимое напряжение: будто он хочет закричать — и не может.
Жаров инстинктивно вскочил с места.
— Что случилось, Хмыров?
— Немцы… на высоте…
— Немцы? Вы что!..
— Захватили они… — с трудом выдавил командир.
В мертвой тишине Жаров расслышал только, как хрустнули пальцы его рук, и он изо всех сил стиснул зубы, чтоб не раскричаться. Он даже согнулся, готовый броситься на виновника.
— Рассказывайте толком! — потребовал он, выпрямляясь, и, не расслабляя рук, остался в напряжении: все в нем еще бурлило и клокотало: — Рассказывайте!
— С вечера все как по маслу… — с дрожью в голосе заговорил Хмыров. — Засели, окопались. Огонь как огонь. Раз обошел взводы, другой… Все на месте — у меня два по скатам, а третий — на самой вершине. С рассветом еще собрался. Только двинулся — вдруг артналет, и бой наверху сумасшедший. С маху туда. Подлетаю, а мои обратно — без патронов уже. Собрал людей, и наверх! А там не подступись! От взвода с этой маковки лишь семеро уцелели: все полегли. Как саранча на них набросились, товарищ подполковник…
Срывающийся голос офицера глух и накален.
Как выяснилось, наконец, противник захватил у него лишь самую вершину. Но с нее весь город как в пригоршне. Установи он орудия и минометы — ни пройти, ни проехать. Ясно — выбивать немедленно. Только трудно придется, ой, трудно. Хоть позиции Хмырова и в ста метрах от вершины, ее не возьмешь сейчас и батальоном.
Такой штурм, салют Москвы — и такая беда! «Эх, Хмыров, Хмыров! Дорого обойдется тебе высота с часовней, очень дорого!»
— Значит, бросили роту, и ко мне…
— Никак нет, там комбат остался, он сам послал меня…
Ясно, нужно докладывать комдиву. Как после салюта Москвы сказать ему, что ключевая высота у противника.
— Вы что, Жаров? — услышал он голос Забруцкого. — Что вы там противника распустили — палит и палит.
Комдив отдыхает, и приходится докладывать его заместителю. Опять Забруцкий! Начнет сейчас метать громы и молнии. Однако в прятки играть нечего, и время не терпит.
— Высота с часовней… — бухнул Андрей напрямки… — опять у противника, он и бьет оттуда. Будем сбивать.
— Вы что! — опешил Забруцкий. — С ума посходили! Как смели отдать? Почему молчите до сих пор? Почему бездействуете? Да вас под трибунал за это — мало! Немедленно захватить обратно! Слышите, немедленно! Лично отвечаете.
— Будет исполнено, — тяжело вздохнул Жаров, словно нехотя опуская трубку.
Но Забруцкий, видно, опомнившись, тут же позвонил сам и сердито потребовал объяснений.
Жаров доложил.
— Виновники, виновники кто? — горячился Забруцкий.
— Взвод бился героически, и погиб почти полностью. Службу несли хорошо. Считаю, командира роты судить не за что. Да, Хмыров. Нет, и отстранять не следует…
— Высоту взять! — подтвердил свой приказ Забруцкий.
Окончив разговор, Жаров обернулся к Хмырову. Тот стоял теперь весь красный и взмокший. На лбу у него выступили крупные капли пота. Руки, лицо, вся вдруг сгорбившаяся фигура выражали смятение чувств. Его одолевали боль, горечь, обида.