Страница 23 из 88
Сегодня Максим учил его конспектировать, точно схватывать главную мысль и кратко выражать ее письменно. А сноровки у Ярослава еще мало, и он часто теряется. Занимались долго, оба устали. Конечно, Ярослав готов просидеть и еще бог знает сколько. Максиму же давно пора на отдых. Зная, что тот не уступит, Ярослав начал хитрить:
— Хватит на сегодня, смотри, светает…
— Пиши! — улыбнулся Максим.
— Тебе же спать будет некогда.
— Пиши.
— Рука занемела.
— Пиши.
Они, было, снова склонились над книгой, как влетел запыхавшийся Зубец.
— Али Крайя ушел, — бухнул он прямо с порога.
— Как ушел? — вскочил Якорев.
— Кажись, в Албанию подался.
— Эх, карусель-голова! — поспешно одеваясь, выругался командир.
— Ну, что за затея! — возмущался Максим, выскочив на улицу и направляясь к разведчикам. — Ведь обещал, обожди, похлопочу. Нет же, сорвался. До Албании отсюда ойеей сколько. Глаза вылупишь. А то и к немцам угодит, черт горячий. А ты отвечай за него. Жаров теперь со свету сживет. Ну, и ЧП!..
Вылечился Али довольно быстро. Молодой организм легко справился с легкими ранами, хоть их и было немало. Из медсанбата он возвратился в полк и запросто, будто отлучался на день — на два, заявил:
— Ту нят ета — здравствуйте! Али Крайя пришел.
Разыскав затем Якорева, которого Али считал своим старшим братом, он объявил вдруг, видно, считая, что иначе и быть не может:
— Вот начальник Али Крайя.
Было в нем что-то дерзкое, самобытное, что привлекало и радовало. Максим больше всех привязался к Али, часто навещал его еще в медсанбате, и не без его стараний Али оказался в полковой разведке. А вскоре в руки Максима попала небольшая книжечка о далекой Албании. На одном из рисунков в ней был изображен величественный полет орла, который высоко парит в небе над вершинами Динарских гор. Орел — символ силы и свободы этой страны. Шкиперией — страною орлов зовут албанцы свою родину; шкипетарами — сынами орла — называют они самих себя.
Али сразу прозвали орленком, и песня «Орленок, орленок, мой верный товарищ» сделалась вдруг самой модной и любимой.
Воевал Али дерзко и отважно, и его крепко полюбили за мужество, за чистую светлую душу, за буйно веселый нрав, в котором сказывался неистовый темперамент юга. Он ни в чем не знал удержу: ни в атаке, ни в песне, ни в пляске. Петь он готов был днем и ночью. Разведчикам полюбились албанские песни, которых он знал великое множество. Чаще всего Али пел про родник и глаза. Родник был чудесен. Он свеж и чист. Юноши, склоняясь над ним, черпали в нем вдохновение; девушки, заглядывая в него, превращались в красавиц. А «Глаза» нравились еще больше. Каждому вспоминались ласковые глаза любимой, оставленной далеко-далеко на родной земле. Максим перевел песню на русский, и бойцы увлеченно распевали ее вместе с Али:
А недавно Али обратился к Максиму с просьбой:
— Али хочет командовать отделением.
— Зачем тебе? — удивился Максим. — Ты же не сумеешь.
— Али сумеет. Али будет командиром своей народной армии. Боевой устав для Али Зубец день и ночь читает. Али все знает, и команды знает.
Максим уступил. Али в самом деле знал много. У него восприимчивый ум, цепкая память. Он был очень смышлен, Али Крайя. За любое дело брался охотно, изучал его с огоньком. Что ж, пусть привыкает, пусть растет молодой командир албанской народной армии.
Однако Али не только радовался, он и страдал. У него все время было как бы две жизни, вернее, две ее половинки, каждой из которых он отдавал все силы, всю страсть своей молодости. Здесь он воевал, постигал настоящую дружбу. Это была большая жизнь, которая поднимала его необыкновенно высоко, пробуждая в нем лучшее. Но эта жизнь звала его туда, в Албанию, звала настойчиво и властно. Там семья, родной дом, любимая девушка, черные глаза которой неотступно следят за ним с Динарских гор. Там родина, гордая страна орлов, там друзья, которые бьются с врагом, и Али хотел, страстно хотел воевать там, в общем родном строю. И в этих стремлениях домой была его вторая жизнь. Так Али и воевал, радуясь и страдая. Радовался он на виду у всех, страдал молча и гордо. Но долго так не могло продолжаться, и Али снова удивил Максима своими замыслами.
— Али уйдет скоро.
— Как уйдет, куда? — ахнул Максим.
— В Албанию уйдет. Тут недалеко.
— Что ты еще придумал? Это же дезертирство.
— Али — не дезертир, — убежденно объяснял он, — Али уйдет за свою Албанию биться.
— Слушай, Али, так нельзя, — доказывал Максим. — Так не поступают воины. Ты подумай только, что станет, если все начнут уходить…
— Али один уйдет, все останутся.
— И одному нельзя. Я запрещаю. Надо просить генерала, он отправит тебя. Только не время еще.
— А отпустят?
— Непременно отпустят.
— А если нет?
— Тогда подождешь, не сейчас — потом отпустят.
— Албания не может ждать. Там воевать надо. Али уйдет…
И вот он ушел. Сколько ни искали его, как сквозь землю провалился. Максиму крепко досталось от Жарова. Лишь много позже, уже в Чехословакии в полк пришло письмо из-за Динарских гор. Да, Али дошел. Он давно уже воюет, он командир. А тихими вечерами, когда стихают бои, он и его албанские друзья поют русскую песню: «Орленок, орленок, мой верный товарищ…»
Да, он был истинным сыном орлиного народа, и, несмотря на его необузданную горячность, когда чувства не раз одолевали разум, Максим все прощал ему, своему орленку, что не захотел остаться в гнезде, а полетел сам пробовать свои крылья. И верилось, крылья эти выдержат любые испытания.
Глава шестая
БЕССМЕРТИЕ ПРАВДЫ
От сорока батарей к берегу Бодрога бегут бесчисленные нити проводов, и каждый из них мчит команду за командой. Штормовой огонь уже с час бушует за рекою.
Железнодорожная насыпь, из-за которой только что били немецкие гаубицы, рассечена надвое, и рельсы ее торчком уставились в небо. Густая роща, откуда целые сутки завывали шестиствольные минометы, сметена с лица земли. На месте кирпичного здания с панцирной крышей, где из слухового окна маячила стереотруба наблюдателя, — одни развалины. Низколобые неприступные доты, изрыгавшие смерть, разворочены и чуть не до колен выковорены из почвы. Ровные зигзаги траншей, укрывавших пехоту, превращены в ухабы и рытвины. Все приторное займище, за которым в смертельной тоске притих большой город, залп за залпом вздымается на воздух и обрушивается обратно, образуя жидкое месиво венгерского чернозема.
Шаторальяуйхей скучился у подножия приземистых гор, что нависают над ним сзади. Полк Жарова наступает на южную окраину, куда подходит железная дорога из Будапешта. Правее гремят другие полки. Немцы уже оттеснены к самому городу, но им удалось стянуть значительные резервы, и продвижение дивизии замедлилось по всему фронту.
Огонь вплотную приблизился к городу, и Андрею ясно, еще команда, и артиллерийские залпы сметут Шаторальяуйхей… А без этого не пробиться на его улицы. Остается одно — либо разрушать город, либо искать успеха иным способом. Как же все-таки вытеснить отсюда противника? Конечно, только угрозой с тыла, с тех гор, что нависли над городом. Он тщательно обдумал решение, подготовил маневр. Как раз позвонил Виногоров. Он не хочет мириться ни с какой задержкой. Ломать и ломать! Даром противник не отдаст окружного центра.
Жаров доложил суть замысла.
— Кто ударит?
— Хмыров, он в резерве.
Виногоров недовольно хмыкнул.
— Хороший замысел и ненадежный исполнитель. Он же не раз подводил уже, и не ему бы доверять такую задачу.
— Всякая замена вызовет задержку, — счел нужным пояснить Жаров. — Потом с ротой Хмырова немало поработали, особенно Березин. Да еще усиление.