Вологодские заговорщики

Растолковав куме Наталье, что ей следует делать, Чекмай с Теренком пошли прочь.

– Коли он где-то здесь – она его из-под земли выкопает, – сказал Теренко. – И батюшка, и тот подьячий – не парнишки, чтобы за обозом увязаться.

– А что, в ту пору обоз уходил?

– Да уходил, поди… Они теперь часто пойдут.

– Так уходил или нет?! – рявкнул Чекмай.

– Ушел… Вот те крест, ушел!

– Они спозаранку уходят?

– Да…

– И как идут?

– Иной – по реке, по льду. Лед гладкий, лошадки ходко бегут.

– Так ведь петляет река-то!

– Пока еще не петляет, всего лишь небольшой крюк сделать придется. А потом – опытные люди знают, где на берег выходить, где опять по реке бежать можно.

– Как полагаешь, Теренко, далеко ли тот обоз ушел?

Парень задумался.

– Мужики коней берегут, не хотят зря изнужить, дорога долгая. Да и сани тяжелые…

– Сколько верст в день обоз может пройти?

– Да верст тридцать, поди. Может, сорок. Вряд ли больше. Смеркается рано, в потемках идти нехорошо.

Чекмай задумался.

– Причудливое дельце… Ох, причудливое… Ин ладно. Ты, Теренко избу богомаза Глеба знаешь?

– Как не знать!

– Коли что проведаешь, или кума проведает, беги туда.

И он направился к Насон-городу в надежде, что ярославский гонец еще что-то поведал и мужчины, что столпились у воеводской избы, уже вовсю это обсуждают.

По дороге он понял, что нужно сделать одну важную вещь.

Не то чтобы важную – дело, ради которого Чекмай прибыл в Вологду, было куда значительнее поисков старого подьячего и отца Памфила, а также Гаврюшкиной судьбы: жив остался – и слава богу. Но и пренебрегать ею нельзя…

Гаврюшкина мать, поди, вся слезами изошла. Надобно ее пожалеть.

Чекмаю нужно было как-то попасть на анисимовский двор, да так, чтобы на него там кобелей не спустили. Он вокруг того двора постоянно околачивался, высматривая, кто из купечества приезжает к хозяину для ужина и застольной деловой беседы. Может статься, сторожа уже его приметили или же вскоре непременно приметят. А прийти сказать матери, что сын жив, – это ли не причина стучать в ворота? Но он торопиться не стал. Эта женщина взята в купецкий дом из милости. Порядки там, возможно, строгие. Если неведомо какой молодец прибежит да станет встречи домогаться – не прогнали бы ее со двора взашей, потому что хозяину померещились блудные дела.

И он решил отправить к Настасье Деревниной Ульяну. Мало ли зачем одна баба другую ищет.

Ульянушке он все объяснил вечером.

– Скажешь так, – велел Чекмай. – Сынок-де у добрых людей, жив, прихворнул, вернется во благовременье. И – все! Никаких долгих разговоров, тут же прочь беги.

– Так и сделаю.

Ульянушка и до замужества была довольно бойка: убежать с любимым – это ж какой норов нужно иметь. В Вологде, на новом месте, ей самой пришлось заводить хозяйство, знакомиться с людьми, ходить на торг и там торговаться за каждую полушку. Вологжане не сразу признали Глеба – своих богомазов хватало. И тут большая польза была от Ульянушки, которая рассказывала бабам о муже. И самой Ульянушке была польза – она присматривалась к деятельным и языкастым вологжанкам, училась бабьей смекалке и ловкости.

Поэтому она сообразила: нужно вызвать ту Настасью Деревнину во двор, а не ломиться к ней в купецкие палаты. Повод для встречи нашелся на рабочем столе Глеба – образок Богородицы; обещала-де принести, чтобы выменять на сережки московского дела.

Анисимовские ворота были отворены, во двор въезжали сани с дровами, так что Ульянушка вошла без помех и сразу смело обратилась к сторожу: пусть-де пошлет кого из дворовых девок в купчихины покои, чтобы вдова Настасья, недавно взятая в дом, спустилась ради важного дельца. И был показан образок – новенький, свежий, написанный на продажу.

Ждать пришлось недолго – Настасья вышла на высокое крыльцо покоев купчихи Ефимьи Савельевны.

– Ты, что ли, меня ищешь? – спросила сверху она.

– Коли ты – Настасья Деревниных, то я, спускайся скорее!

Настасье и в голову не пришло перечить – раз так звонко и строго сказано, нужно спускаться.

Ульянушка удивилась – у матери, чей сын безвестно сгинул, лицо должно быть заплаканное, а эта матушка весела и сверх меры нарумянена (Ульяна не знала, что Ефимья со всем пылом души взялась опекать и баловать свою новую подружку с ее дочками).

Что-то тут было не так.

– Сынок твой тебе кланялся, – осторожно сказала Ульянушка.

– Господи! Как он? Здоров ли?

– Малость прихворнул.

– Так я и знала! Ты, свет мой, когда твой муж или брат поедет с обозом, вели ему передать… – Настасья быстро вынула из ушей серьги. – Пусть там, в Холмогорах, продаст, да чтоб за ним старшие посмотрели – не продешевил бы. И еще передай – дед у нас пропал, поехал его искать да и пропал. Да еще вели ему сказать – пусть возвращается, никто его корить и наказывать не станет!

– Передам, – сказала несколько ошарашенная Ульянушка.

Ей бы следовало спросить, откуда такие вести, будто бы Гаврюшка в Холмогоры уехал. Она бы и спросила – кабы не пришла сюда по заданию Чекмая. Чекмай же был другом ее Глеба и, поселившись у него в Заречье, сразу сказал им обоим: прибыл по опасному дельцу, так чтобы держали языки за зубами.

– И еще пусть ему скажут – я за него денно и нощно Бога молю! И еще – когда вернется, никому на него кричать не позволю! Что – свекор? Свекор, того гляди, совсем ослепнет и из ума выживет… Плевать я на него хотела!

В глазах Настасьи была такая неслыханная отвага, что впору садиться на воеводского коня и вести войско в бой за Москву.

– Так и велю передать. А тебе вот образок…

Образок муж дал не для того, чтобы Настасье дарить, но у Ульянушки крепко засело в голове: Настасья якобы должна ей дать серьги и в промен взять образок.

– Да что ты, мой свет! Пусть вдогонку Гаврюшеньке пошлют! Пусть он там, в Холмогорах, Богу молится… А я тут буду свой грех замаливать.

Ничего не поняв, Ульянушка поклонилась и побежала прочь со двора.

Когда поздно вечером пришел Чекмай, она вышла к нему из-за холщовой занавески, которой отгородила супружеское ложе, и сказала:

– Вот что, дедушка. Либо у меня уже ум за разум зашел, либо у той Настасьи.

– У нее, – сразу ответил Чекмай. – Ну-ка, рассказывай.

Услышав, что Гаврюшка, мирно спящий на лавке, сейчас за каким-то бесом едет в Холмогоры, Чекмай хмыкнул и почесал в затылке.

– А ведь я был прав! Глебушка, вылезай. Я-то прав был!

Глеб в рубахе и портах, босой, вышел на зов.

– И в чем ты был прав, дедушка?

– А вот в чем – это дело с пиханием отрока в прорубь связано с тем делом, по которому я приехал! Митя! Митька! Вставай!

Митьке было постелено на полу, на войлоках. Он сел, протер кулаками глаза и, спросонья плохо соображая, заявил:

– Трофим Данилыч, я сейчас, только фигурки соберу…

– Это он с Белоусовым разговаривает, – усмехнулся Глеб. – Совсем детинушка заигрался.

Наконец все четверо сели за стол.

Митька плохо понимал, что происходит, но успел прихватить с собой кубики для зерни и вертел их в пальцах, чтобы не заснуть.

– Вот что я во всем этом вижу, – сказал Чекмай. – Настасья Деревниных не знала, куда подевался Гаврила, и когда старый Деревнин поехал на поиски – тоже еще не знала. Он же ей велел, взяв дочек, переселяться к Анисимову, благо каптана подана и кучер ждет. Ослушаться она не могла, поехала к Артемию Кузьмичу и его женке, приехала – и вот именно там ей сказали, что наш Гаврила отправился в Холмогоры… но зачем?..

И тут Чекмай охнул – вспомнил разговор с Теренком.

Понемногу в голове выстраивалось то вранье, которым попотчевали Настасью.

– Так! Ей сказали, что он боялся наказания от деда и, как иные вологодские парнишки, поехал с обозом – авось его, знающего грамоте, кто-нибудь там, в Холмогорах, пригреет, или же померещилось ему, что может стать мореходом. Когда отрок живет при таком деде и света белого не видит, диво еще, что не собрался в Персию бежать. А зачем бы ей это сказали?