Вологодские заговорщики

В Успенском храме, кроме отца Памфила, были и другие батюшки, и певчих с десяток, и дьячки, и пономарь Никодим. Чекмаю именно он и попался первым – у самого входа, где сговаривался о каких-то тайных делах с молодой румяной бабой. Этот Никодим и указал домишко отца Памфила, сказав при этом, что старый батюшка, видать, захворал – не пришел вчера к литургии, его искали, да не нашли. Очень Чекмаю такая новость не понравилась.

Он долго и яростно колотил в дверь, никто не отпирал. Наконец пришла старушка с узелком, в узелке был горшок-кашник. Она тоже забеспокоилась, стала причитать, потом вспомнила – да ведь у батюшки в Заречье живет кума, не к куме ли подался? Светлая седмица, всем православным велено праздновать, у кумы, поди, стол накрыт и с мясным, и с молочным.

Представить, что старый опытный подьячий, понимающий, что такое розыск, вдруг позабыл о внуке и увязался за попом в гости к куме, Чекмай не мог. Но проверить следовало.

Он вернулся к собору и стал расспрашивать певчих: не слыхал ли кто о куме отца Памфила?

– Куму Натальей звать, – сказали ему, – Живет в Никольской слободе, сиречь – Владычной, там любого спроси, укажут домишко.

Тут могла быть полезна Ульянушка, которая, как всякая замужняя посадская женщина, свободно ходила по городу и знала многих соседок.

Отпустив Олешку и дав ему деньгу на угощенье, Чекмай спустился к реке и побежал в Зарядье.

Глава 5

Чекмай и его воевода

Гаврюшка еще по-настоящему не выздоровел, был слаб, чем себя занять до возвращения Чекмая – не знал, и Глеб поручил ему растирание краски. Требовалась для поля густая и довольно темная празелень. Был заказан образ по обету – коленопреклоненный святой Митрофан, обращающий моление к Богородице, взирающей на него с левого верхнего угла доски. Заказчик, резчик пряниц Митрофан, ползимы провалялся хворый и всем рассказывал: пока во сне ему не явилась Богородица, и не чаял, что выкарабкается. Однако уже взялся за свое ремесло и радостно резал пряницы из липы и березы. На них был спрос – печатные пряники всякому нужны, их и детям дарят, и женихи – невестам, и кум куме может пряничком поклониться.

Ульянушка вышла в сени, где по зимнему времени держала в тепле своих трех кур с петухом, покормила их, потом выскочила на двор – снять с веревок задубевшее на морозе белье. Вернулась она не одна, а с женщиной средних лет.

– Челом тебе, Глеб Афанасьевич. – Женщина поклонилась. – Нет ли Николы-угодника? Я бы выменяла.

– Опять? – спросил Глеб.

– Так для младшенького! Не могу его в дорогу отпускать, словно нехристя! Никола-угодник должен быть!

– И когда в дорогу?

– После Светлой седмицы. Уже товар собран, осталось увязать. И поедут они, благословясь. Время такое – весна на носу, проворонишь санный путь – плетись две седмицы на струге.

– Так уж и собран? – не поверил Глеб.

Женщина вздохнула.

– Что смогли – то и собрали. Обозы пришли из Ярославля, Костромы, Казани – кожи выделанные, юфть, седла, сбруя. Из Пскова – холсты. А канаты – наши, здешние. Еще на Филипповки пришли обозы с коноплей – и тут же наших баб позвали чесать ее и прясть. А они и рады.

– Глупо как-то выходит, – сказал Глеб. – Как чесать и прясть – так наши бабы за копеечки, как канаты свивать – английские мастера, а мы чем хуже? Неужто перенять некому?

– Не для того английские немчины тут канатный двор поставили, чтобы нас учить. Они своих мастеров привезли, им с того выгода. А канаты, сказывают, хороши и покупают их там, бог весть где, по хорошей цене.

– Ульянушка, сними с кивота нашего Николу-угодника, – попросил Глеб. – Я нам нового напишу. Так что меняемся, Архиповна, я тебе – образок, ты мне – ну хоть меру муки да двадцать копеек деньгами.

– Побойся Бога, Глеб Афанасьич!

– Дешевле меняться нельзя. Хочешь – беги на Ленивую площадку, там тебе наши богомазы еще и не такую цену заломят. Но вот что – можем иначе срядиться. Когда из Англии суда придут, твой Теренко обратно с обозом придет и расплатится со мной заморскими винами. Там-то, у Никольской обители, он у моряков их недорого возьмет. Но муку ты принесешь уже сейчас. Срядились?

– Срядились! – обрадовалась Архиповна, и Ульянушка сняла для нее небольшой образок – как раз такой, что в дорогу брать удобно.

Тут в сенях хлопнула дверь – явился Чекмай.

– Поесть ничего не найдется? – спросил он, скидывая на лавку свой огромный тулуп. – Ульянушка, не в службу, а в дружбу – есть у тебя кто во Владычной слободе?

– На что тебе?

Чекмай объяснил.

Архиповна по природной любознательности не сразу ушла, унося за пазухой образок, а осталась послушать – что скажет этот причудливый молодец с седой гривой, который со спины – пожилое лицо духовного звания, а спереди – завидный жених.

– А я знаю ту куму Наталью! – сообщила она. – Она как раз на берегу живет, и когда приходят бурлаки – сдает им домишко, а сама на лето уходит жить к сестре в Козлену. Пойдем, доведу.

– Отблагодарю, – пообещал Чекмай. – Дай хоть пирожка с собой, Ульянушка… Ох! Вы и не знаете, тут сидючи, а поляки Москву зажгли! В Насон-город человек из Ярославля прискакал.

– Ахти мне! – воскликнула Ульянушка, Глеб прошептал: «Господи Иисусе», а Гаврюшка громко воскликнул:

– Васятка! Говорил же божий человек, говорил!

– Что тебе божий человек говорил? – спросил Глеб, и Гаврюшка рассказал, как вышло, что Гречишников выманил Деревнина из Москвы.

– Дивны дела Твои, Господи! – повторяла, слушая, Архиповна, и по лицу было видно – не терпится ей бежать к соседкам, поведать про такое чудо.

– Сейчас наш воевода эту весть дальше пошлет – и в Каргополь, и в Холмогоры, и всюду, – сказал Глеб.

– Мне бы самому то донесение прочитать, так ведь не дадут! – сердито заявил Чекмай. – Ну так веди меня, Архиповна, что ли…

Он был не очень доволен, что придется идти с бабой и слушать ее бабьи глупости.

Но Чекмаю повезло – на дороге им попался сын Архиповны, Теренко, и баба, сдав ему с рук на руки Чекмая и получив деньгу, побежала по соседкам.

Теренко был крепкий паренек семнадцати лет, очень довольный тем, что взрослые семейные мужики берут его с собой в обоз.

– Обоз у нас богатый – кожи везем, меха, мед, воск, холсты, сколь их за зиму набралось! – похвалился он. – И богоугодное дело сотворим – встанем у Михайло-Архангельской обители, инокам съестного пожертвуем, нарочно берем муку ржаную, горох, крупы. Там, у обители острожек, сказывали, стоит, в нем поживем. При нем – посад вырос, велено звать Новым Холмогорским городком, а все стали звать Архангельским. И у острожка мы суда встретим, когда придут. Тут наши купцы начнут торговаться…

– А ты?

– А я стеречь буду. Там же прибудет дорогой товар – серебро, а то и свинец. И другого заморского товара довольно. А пока будем ждать, я пойду к кормщикам, к вожам, потолкую. Может, опытные вожи возьмут в ученье? У нас, я знаю, парнишки убегали, чтобы выучиться суда водить. Вместе с обозами уходили. Потом, бывало, возвращались, женились… А то и оставались у поморов. Чем плохо?

– Сколько вас у отца с матерью?

– Сынов трое да девки – Машка с Матрешкой. Машку уж сговорили, Матрешка еще глупая, ей тринадцати нет.

За такой беседой Чекмай и Теренко дошли до избы кумы Натальи, крепкой и румяной старухи, из тех, что, беззлобно обругав своего застрявшего на печи старика, сами запрягут лошадку, кинут в санки топор и поедут в лес по дрова.

Поняв, что кум пропал безвестно, она за щеки схватилась:

– Ахти мне, беда, беда! Я сама его в воскресное утро ждала! Бежать-то ко мне по речке недалеко. Куда ж он, горе мое, подевался?

– Речка… – пробормотал Чекмай. – А что, не было ли слышно, что из проруби кого-то вытащили? Может, наш батюшка свалился, добрые люди спасли, и он теперь у кого-то дома в жару лежит?

Рассуждал Чекмай так: коли Гаврюшку по неизвестной причине пытались утопить, может, у злодея это любимое занятие – людей в прорубь пихать? В том, что покушение на отрока, исчезновение его деда, затеявшего розыск, и второе исчезновение – человека, к которому первым делом отправился подьячий Деревнин, как-то меж собой увязаны, Чекмай уже не сомневался.