Страница 10 из 24
Утренний поезд медленно заполнялся людьми, которые, зная, что прочие считают их «понаехавшими» во Францию, где им не место, смотрели на светловолосого и голубоглазого Армана как на врага. Он глянул в ответ, и увиденное убедило его, что, даже родившись во Франции, они, видимо, предпочли остаться чужаками. Будь они дружелюбны и доброжелательны, ему было бы легче принять их, не вдаваясь в оценочные суждения. Но эти люди так часто бывали подавлены, мрачны, измучены, озлоблены, так часто впадали в отчаяние – как и он сам. И так часто они казались по умолчанию враждебными к нему – румяному здоровяку-селянину, озадаченно уставившемуся на них. Их глаза, казалось, горели, тогда как его собственные – он это доподлинно знал – оставались холодны и прозрачны, словно аквамарины.
В офисе у них работало немало выходцев с севера Африки и краев к югу от Сахары, но те относились к нему дружелюбнее большинства коллег – «коренных французов», говоривших, что для Армана Марто лучшей частью дня был бутерброд: двойная насмешка – и над его весом, и над безденежьем, потому что он не мог позволить себе пойти ни в ресторан, ни даже в кафе, тогда как остальные ходили туда ежедневно без риска разориться. Впервые услышав в свой адрес эпитеты, которые он после будет выслушивать постоянно: «бегемот», «тюлень», «слон», он и сам смеялся вместе с насмешниками, но за ними не последовало ничего – ни лести, ни симпатии, ни самоиронии, ни принятия его в свой круг. Это было очень обидно, ведь эти люди сидели с ним рядом весь день и просто обзывались, не любя его и не уважая.
Мир полон мужчин и женщин с душой ласточки и телом буйвола, и без всякой на то причины в конце скорее душа последует за телом, нежели наоборот. А между началом и концом – трагедия блаженства и хрупкости, утопающих в море унижения. Женщинам приходится куда тяжелее, чем мужчинам, и будь Арман женщиной, он страдал бы гораздо сильнее, а может, уже давным-давно бы все бросил.
Но «все бросить» означало бы очень многое – в том числе и необходимость искать пристанища на ферме, которая в нынешнем состоянии не прокормила бы шестерых. И у него не было ничего за душой, чтобы развивать хозяйство. Соседнюю ферму уже давно продали, и из окон своего дома Марто-старший обозревал не только поля пшеницы и стога сена, но и, не далее километра, стоянку грузовиков и склад (распределительный центр гипермаркета), сиявший ослепительными огнями от заката до рассвета. Именно на том месте когда-то стояли лагерем римляне (крепостные валы сохранились и по сей день), воины жгли масляные светильники, которые, наверное, были прекрасны, мерцая вдалеке, словно светлячки.
Какой бы чудесной и знакомой ни была ему Нормандия, как бы ни любил он косой дождь, секущий с моря и исчезающий искристой дымкой, застигнутый солнечным светом, Арман ненавидел предрассветную дойку, мычание коров, гонимых на убой, вездесущие лепехи навоза, то и дело пристающие к подошвам, и влажность, и неопределенность, и холод, и напряжение.
Но город, который его отец считал убежищем и отдыхом, доказал, что и он по-своему труден. Поезд провозил Армана по улицам, куда бы он и носа не сунул из опасений за свою жизнь. Продавцам его компании не разрешалось надевать удобные, почти повсеместно носимые в Париже голубые блейзеры, их принуждали весь день пребывать в костюме и при галстуке – особенно изощренная пытка для человека Армановой комплекции и веса. И все равно Ла-Дефанс не похож на Париж ни капли – унылая махина, донашивающая чужие обноски. Он ненавидел ее. Поднимаясь в лифте, Арман молился о клиенте или любой новой работе, которая унесет его отсюда на тенистые бульвары, в комнату, в дом, в поместье с садом. И все призрачнее становились его надежды. Его коллеги делились лишними делами друг с другом, но с ним – никогда. Хотя он и не мог этого доказать, но даже оператор на коммутаторе, казалось, нарочно не переводил на Армана новые звонки, когда подходила его очередь. Сто лет прошло уже с тех пор, как однажды директор унизился до того, что издал зычное «муууу» при появлении Армана, но двери лифта разошлись, и страховщики уставились на него, поворачивая головы, как стая лупоглазых рыб, – и он снова услышал этот звук, хотя вокруг стояла тишина.
Бордовые акустические панели плыли над рабочим этажом, словно космические корабли. У нормандца, чей мир открыт всем ветрам навстречу, бордовый вызывал такую же клаустрофобию, что и черный. Хуже, наверное, был бы только мрачно-фиолетовый – цепенящий колор смерти, но и бордовый обладал очарованием спекшейся крови.
Трудно притворяться, что работаешь по восемь часов каждый день, когда нет никакой работы, а ты на виду у сорока или пятидесяти кипучих бездельников, которые тебя не любят или, как минимум, не переносят твоего присутствия рядом, когда ты и высок и толст одновременно, так что скорее твой стол сможет спрятаться за тобой, чем ты за ним. Лучшим временем рабочего дня для Армана были сорок пять минут, когда он мог вырваться из здания и пешком дойти до Сены, побыть у деревьев и воды. Там он сидел, прислонившись спиной к куску стекла и металла позади него, и в одиночестве ел свой обед.
Сам по себе обед был главным Армановым соратником, он лежал в правом нижнем ящике стола, излучая дружелюбие, суля верность и поддержку. Арман нет-нет да и заглядывал в этот ящик в поисках успокоения. Как он жалел, что у него нет щенка, которого он мог бы брать на руки. Плюшевые зверюшки, пожалуй, тоже сгодились бы, но кто знает, чем это может кончиться. Походы в туалет были прекрасны, хотя часто выходить он не мог, а то неизвестно, чем бы все это кончилось. В отсутствие других людей он мог дышать. И прежде чем подняться в офис, он останавливался на огромной железнодорожной станции ниже Ла-Дефанс и неотрывно смотрел в витрину фруктовой лавки. Глубоко вдыхая, он мог воображать себя в тропическом лесу, где некому его ненавидеть и он был бы в безопасности. Когда он пытался поведать жене – человеку куда более общительному и приспособленному, чем он, – всю глубину своих страданий в офисе, она просто его не понимала.
– Ты сгущаешь краски, – сказала она ему за ужином в крошечной коробке внутри ужасающей коробки побольше в сером бетонном муравейнике, в котором они жили, погребенные заживо, обоняя смрад и чад сотен кухонь и слушая вопли посреди ночи. – Они не могут все время думать только о тебе.
– Стоит мне пошевелиться. Когда я неподвижен, мне кажется, они забывают обо мне. Это как охота. В лесах нужно быть неподвижным, чтобы тебя точно не заметили.
– Если только ты не вырвиглазно-розовый и не кислотно-оранжевый.
– Что-то вроде того.
– У них что, своих проблем нет? Зачем им думать о тебе.
– Потому что я раздражение, досуг, непрерывный процесс, источник постоянного развлечения. Мой стол прямо в центре внимания посреди этажа, так что я торчу над ними, как фонтан в Лас-Вегасе или как гигантский истукан из сливочного масла. Говорю тебе, на меня всегда косятся и перешептываются у меня за спиной. Мне почти не с кем словом перемолвиться. Правда, не все меня изводят, но, за редким исключением, тамошние люди – сущие злыдни. Как те биржевики в торговых ямах, что шутят над увечными, холокостом и авиакатастрофами. Мы сражаемся друг с другом, как гладиаторы. Если ты не делаешь нормы, то вылетаешь, а когда все делают норму – ее повышают. Ради экономии как таковой они сокращают отдел. Все боятся потерять работу. Настоящее змеиное кубло.
– Мы можем вернуться на ферму.
– Шестерых она не прокормит.
– И все-таки, – сказала мадам Марто, – клиенты появятся, вот увидишь. Будут у тебя клиенты.
– У вас нет ни одного клиента, – сказал Эдгар Обан, непосредственный начальник Армана Марто и директор филиала.
Вежливо сказал. Все были вежливы до тошноты. Они насмехались над Арманом, но все же недаром прозвали его Бегемотом и Слоном. Каждый знает, что если забавный и неуклюжий бедняга-бегемот в конце концов рассвирепеет и бросится на тебя, потрясая всеми своими жировыми складками, раззявив пышущую паром пасть, полную зубов размером с колоду, то тебе несдобровать. Так что, хоть ты и не можешь выкинуть из головы его неопрятную уродливость и то самое словцо, каким ты его припечатываешь, стоит ему попасть в поле зрения, мощь его неизменно пугает, заставляя держать дистанцию. В случае с Арманом Марто это была вежливость с фигой в кармане.