Серебряные небеса

Песнопения тоже звучали странно – размеренно и складно, конечно, однако, как по мне, чересчур заунывно и монотонно. Мои усилия подражать им навлекли проблемы на нас, ибо те разумные заявили, будто я извратил их священные тексты – я едва избежал заключения в тюрьме, и лишь тем, что ночью члены моего экипажа тайно извлекли меня из камеры предварительного следствия, и мы тихо, подобру-подобру-поздорову, отплыли, ни с кем не прощаясь.

Помнится, попали мы тогда, что называется, с мелководья да на дно Имаштарской впадины, если ты не знаешь – самое глубокое место на Арделле. Не в буквальном смысле, конечно. Но сравни быструю и относительно безболезненную казнь, положенную у тех фанатиков за осквернение святынь, с гибелью в открытом океане в разгар муссонного шторма, где ни суши, и вообще ни зги не видно. Волны выше столичных торговых центров, и даже башни центрального новостного потока, чёрные-чёрные, как представления серийного убийцы о морали… А небо прекращает существовать, вместо него – клокочущее месиво повисших будто бы над самыми кончиками мачт грозовых туч, секущих ливневыми струями так, как если бы пытались добраться до теплившихся в нас, дрожавших на ниточке жизней и навсегда выстудить их. Там верх и низ путаются, скорлупка деревянная, кажется, длит последние мгновения, как тянущая при последнем издыхании лошадь, а надо разобраться, что к чему, и не в истерику удариться или в ступор впасть, а дело делать. Часть такелажа сорвало, мы чуть не лишились боцмана, и тогда-то, если мне память не изменяет, впервые задумался я, что все мы не просто крохотны, а и вовсе напрочь отсутствуем для дикой и свирепой стихии. Она расправится с нами, даже не заметив – нечем ей замечать, а любое сравнение со зверями или с накалом наших эмоций – наивные и напрасные усилия сделать её доступной и понятной нам, явлением, поддающимся покорению, чем-то, с чем можно договориться. Но, вместе с тем, я чётко ощущал, что очарован штормом, влюблён в эту мешанину ветра и воды так, как никогда не был в жену, хотя предложение я ей делал со всей пылкостью увлечённого до головокружения юноши. Такое грандиозное великолепие никому не воспроизвести, оно подкупало меня размахом, мощью и полным отсутствием искусственности, презирая приборы для его замерения или рукотворное копирование. Оно хохотало и разгульно катилось туда, куда хотело, не видя нас в упор, как мы можем случайно раздавить мелкое насекомое. Мы относились к не имеющим точек соприкосновения уровням восприятия, лежали в разных плоскостях познания. В отличие от нас, для природы массовое уничтожение своих же, кстати, созданий – обыденность, нечто в порядке вещей, натуральный и необходимый круговорот. Винить её в чём-либо так же глупо, как сам факт нашего существования – в том, что рано или поздно он подходит к концу.

Клянусь, я хотел стать одним целым с ней в те часы, даже несмотря на то, что меня бы не стало. Влиться в нечто подобное – всё равно, что стать тем, кого вы, люди, зовёте ангелами. Ну, это я понимаю так. Что есть боги, о которых толкуют ваши вероисповедания, как не сам мир вокруг нас?

Но мы не погибли. Мы прибились к острову, причём больше по прихоти натешившейся нами и выбросившей прочь бури, чем нашими умениями.

Мы повалились на песок, мгновенно набившийся нам куда ни попадя – от складок одежды тех, кто не был обнажён, то есть – примерно треть команды, и до ушей или ноздрей. Нам было безразлично, мы всего лишь наслаждались ощущением долгожданной суши, прижимаясь к ней всем телом, дабы воспринять это знание не одним лишь умом, но и кожей, живой плотью. Мы могли бы сойти за паломников, поклоняющихся некоей реликвии, но понять нас был способен лишь такой же, чудом избежавший смерти.

Натуральным образом измельчённые в мелкую крупу кораллы, доставленные приливом, и гранатовая крошка родом со скалистых нагромождений причудливых очертаний, окружавших побережье широкой зубчатой дугой, одним концом выдававшейся на несколько десятков моих шагов в море, похожей на останки ископаемого, доисторического чудовища, если бы только на бедной нашей Арделле водились твари, состоящие из камня, окрашивали всю полосу пляжа в пурпурный и розовый. Та сторона острова, куда угодили мы, беспрерывно продувалась холодными воздушными течениями, и мы очень скоро озябли – что вынудило нас вернуться на корабль, откровенно нуждавшийся в починке. Мне казалось, что простиравшийся по другую сторону от скал, отлично просматривающийся сквозь огромные бреши влажный тропический лес как нельзя лучше подходит для выполнения подобной задачи. Правда, деревья выглядели странно, бледные, с матово-белым налётом, вроде некоей плесени, с настораживающе извилистыми и гладкими стволами и вознесёнными на недосягаемую высь кронами… Подробнее сквозные проёмы в толще горной породы рассмотреть не давали, необходимо было перебираться на ту сторону, а, поскольку наступала ночь, этого мы себе позволить не могли – ещё чего не хватало, слоняться по чужим, неизведанным землям без карты местности, под одними лишь луной и звёздами, когда все очертания обманчиво мерцают, расплываются или скрадываются. Луна – та ещё кокетка, ей лишь бы обдурить, вовлечь в заблуждение, поводить за нос. Чудится тебе, что ты заприметил образину косматую с шестью поднятыми настороже лапами – ан, нет, это старое дерево покосилось. Видишь голый лысый череп – протри глаза, это неотёсанный валун, прикатившийся по склону горы. И, вроде бы, неоткуда взяться на местности непонятным жутким существам, но в новом, не занесённом на твои карты краю ты до последнего никогда не можешь знать наверняка, видишь ли элемент ландшафта, или же притаившуюся тварь. Для таких экспериментов надо быть либо безумцем, либо героем – что, по сути, часто идёт в тесной связке. А вот я – ни разу не отважный сорвиголова. Понимаю, от меня такое звучит неправдоподобно, однако, я никогда не иду на риск, если есть хоть на волосок шанс его избежать, и не предпринимаю усилий, не просчитав, как они окупятся, и насколько велика вероятность провала.

Я был абсолютно убеждён, что ни один член моего экипажа не покинет судно, не имея на то моего одобрения, а лучше – прямого и не допускающего ложных трактовок распоряжения. Однако, когда все, как я полагал, вернулись на борт, для перестраховки была проведена перекличка, и, как оказалось, мы недосчитались одного из наших пяти юнг. Юнец лет десяти – у вас, людей, это, кажется, соответствует двадцатке? Плавание вышло у него первым, и сразу – такие сильные впечатления, да ещё и точно не из лучших. Неудивительно, что его потянуло развеяться, отвлечься, прогуляться, может – на экзотику потянуло. И климат тех краёв, и даже та флора, что мы успели подметить за столь короткий промежуток времени, разительно отличались от более чем умеренных условий его родины. Любопытство, разбавленное мальчишеской уверенностью, свойственной самонадеянным глупцам, возомнившим, что дурные окончания историй о вляпавшихся в беду путниках – уж никак не про них, таких хороших и пригожих, могло потянуть его куда угодно – в любую часть острова.

Вероятно, я не лучший представитель гофрейской нации. Я вполне допускаю это. Однако, уйти с корабля, дабы поискать отбившегося остолопа, я не позволил никому. А уж как некоторые рвались! Даже боцман и рулевой, а кока вообще пришлось скрутить, связать и запереть, он отказался слушаться и начал спускаться, игнорируя мои распоряжения. Даже когда обсуждения и споры относительно подулеглись, я продолжал чувствовать каждой частичкой своего организма их глухое недовольство. А ведь не дураки, сами должны были смекнуть, что, при худшем из раскладов, лучше потерять одного, чем нескольких, да ещё и куда более важные звенья для команды, чем юнга, даже окажись тот яхонтовым и выдыхающим радугу. Наверно, они сочли меня конченым мерзавцем, но я и теперь поступил бы не иначе. А ведь, как обвинял меня на следующий день не сдержавший слёз рулевой – мы бы спасли этого почти ещё ребёнка, несмышлёныша, подкупленного романтикой дальних плаваний, вскормленной в нём вымышленными историями, если бы только подоспели вовремя. Судя по обнаруженному нами в одной из тех широких щелей в скале трупу – он медленно полз с той стороны, мучительно задыхаясь. Судовой врач объявил, что юнга умирал не менее трёх часов, причём весьма мучительно, и на протяжении всего этого срока тянулся к кораблю, рассчитывая получить помощь. Пальцы его были содраны об камень до мяса, губы – искусаны до крови, он, видимо, бился в судорогах, плакал и кричал, но на таком расстоянии мы не слышали.