Страница 93 из 131
- Тогда зачем крестить меня? - спросил Назрулла, поняв молчание атамана как желание послушать, что скажет он.
- Крещение придумано для обмана себя и других. Говорят, что в отрядах "Братство Кампанеллы" воюют и монахи и аббаты, которые, так же как и Кампанелла, борются за святую правду - свободу людей, избавление от порабощения. Их вера тут ни при чем. Окунув себя в купели, мы, ну как бы это объяснить тебе... мы перебросим мост, пройдя который ты станешь другим человеком. Но на это ты сам должен дать согласие!.. И ты станешь тогда таким, как и все мы, перестанешь быть посмешищем, со своим "азаном", как и каждый из нас был бы смешон, оказавшись среди правоверных мусульман. А сейчас тебе приходится каждый раз убегать от людей, чтобы возглашать свой "азан". А эти люди - твои друзья, вместе с тобой сражаются за общее дело.
Кривонос давно уже присел к костру Назруллы. А тот вдруг встал и, как хозяин, подал атаману испеченную в золе картошку. Максим, улыбаясь, взял ее, постучал о колено, чтобы стала помягче. Назрулла вытащил из костра и вторую, подул на нее и тоже раз-другой ударил о колено.
- Я думал, будет настоящее крещение. Это оскорбило бы память моих родителей и мою любовь к родине!.. А так, чтобы только... мост перейти, чтобы товарищи верили, что Назрулла становится таким, как и они, я согласен. Крестите!.. Я полюбил вас, друзья мои, за ту иную веру, веру в свободного человека на земле! Крестите!.. Или, может быть, ты шутишь, насмехаешься надо мной?.. - спросил почти шепотом.
Атаман понял, что слова его упали в хорошо подготовленную почву. Совместная борьба в этом далеком краю, будто бы и за чужую свободу, была борьбой и за лучшую жизнь каждого украинца, итальянца, турка, испанца, хотя велась она на итальянской земле.
Борьба эта тяжелая и долгая!
- О таких вещах, брат мой, только дураки могут говорить ради смеха или недруги наши! - серьезно ответил Кривонос Назрулле.
Максим Кривонос посолил очищенную картошку размельченной на камнях солью. Крещение, можно сказать, совершилось!..
11
- Я так думаю, Богдан: потом переезжайте хоть в Субботов, хоть в тот же Чигирин, куда душа пожелает. Но надо сделать это не раньше, чем получишь материнское благословение... - наставлял Богдана шурин Яким Сомко.
Пошел уже четвертый месяц, как женился Богдан на сестре Якима Сомко.
В неволе Богдан истомился душой и телом. После возвращения на родину ему все представлялось в ином свете, чем тогда, когда уходил на Цецорскую битву. Родная земля сурово, словно клокочущее море, встретила его, а первые неудачи заставили насторожиться. Сейчас он вошел, точно в тихую гавань, в эту дружную купеческую семью.
- Благословение матери!.. Неужели ты, Яким, действительно веришь, что моя мать... так же, как и в детстве, прижмет мою голову к своей груди и скажет: "Мой Зинько!.." А тот, второй... Сколько ему теперь лет?
- Григорию? Около двух. Эх ты... - с упреком сказал Яким.
- А что я? Я только спрашиваю. Хотя иезуиты и турки учили меня скрывать свои настоящие чувства, но перед матерью я не способен лицемерить.
- Многому, вижу, научили тебя голомозые басурмане, Богдан. Даже иезуитов превзошли, - снова, вздохнув, продолжал Яким. - Всю свою злобу выместили на тебя. Да и не только злобу... Еще с того памятного дня, когда мы вместе отбивались от турок, поверь, люблю тебя! И мне хотелось бы стать твоим отцом, крутым, строгим отцом...
Богдан вспомнил отца, как он сердился иногда на своего любимого сына и журил его.
- Ну так будь, Яким... крутым, но только отцом. Хоть раз! Ну, отстегай, заставь послушаться, и, может, я... все-таки поеду повидаться с матерью. Ради тебя! Как покорившийся...
В словах Богдана чувствовалась горькая искренность. Яким подошел к столу, возле которого, опершись спиной, стоял Богдан. Густые брови его сошлись, еще резче подчеркнув шрам над переносицей, а глаза потухли. Яким положил руку на плечо Богдану и, ласково улыбнувшись, посоветовал:
- Поезжай к матери, чего душу себе мутишь! Бери с собой Ганну, и как раз к пасхе поспеете. Наши родители... да и все так поступали, чтя память первого слова - мама!.. - И снова вздохнул. - Розгами такого уже не переделаешь. Кабы у меня была мать, я бы на краю света нашел ее.
- Ну вот и убедил!.. Успокойся, дружище. Теперь я поеду!
Ганна растерялась в первый момент, когда Яким сказал ей о поездке к матери Богдана. Но когда и муж сказал об этом, она покорно промолвила:
- Хорошо. Гостинцы возьмем?
- Как полагается, - произнес брат. - Вы едете в гости на пасху. Возьмите крашеных яиц, кулич...
В дорогу собрались быстро. Завернули кулич в полотенце, вышитое Ганной, когда она была еще девушкой. Поставили его в новую корзину, сплетенную по заказу Якима старым рыбаком, положили туда крашеных яиц.
- Хорошо, если бы и Ганна смогла ехать верхом, - сказал Богдан Якиму накануне отъезда в Петрики.
- Не думай, что нашей Ганне впервые ехать верхом на лошади. Она еще в детстве скакала верхом, когда отводила коня на пастбище. Но она... шепнула моей Елене...
- Я знаю... Яким.
И все же Ганна отправилась в путь верхом, в обыкновенном турецком седле с высокой лукой.
Ганна видела, как искренне радовался он, когда узнал, что она беременна, и с благодарностью думала о его удивительно теплом, отцовском отношении к ее трехлетней сироте Кате. Она научила дочь называть Богдана отцом, прививала ей любовь к нему.
Весна был в полном разгаре. Только в Овруче еще сохранился в некоторых местах почерневший, ноздреватый снег. Отдыхая в овручской корчме, Богдан с Ганной расспросили, как им лучше проехать в село Петрики в Белоруссии, чтобы не блуждать. Богдану хотелось сократить путь, ибо видел, что Ганне становится все труднее ехать в седле.
- Да не морочь себе голову, Богдась! Я выдержу, если даже придется ехать на хребте вола! Лишь бы вместе с тобой... - успокоила его Ганна.
В страстную субботу они пришли к заутрене в овручскую деревянную церковь, чтобы приложиться к плащанице. Богдан уговаривал Ганну задержаться в Овруче еще на день, отдохнуть, а утром, на пасху, выехать к матери. Ганна настаивала на немедленном отъезде, чтобы успеть поздравить мать с праздником.