Цвет сакуры красный

— А, ну это тут повсеместно. Целоваться тут только в городах умеют, да и то — не все и не во всех. Что ж ты хочешь? Не добралась еще до нас европейская секс-культура, да и Камасутру тут еще не читали. Ладно, — хлопнул себя по бедру Всеволод-старший. — Хорош лясы точить. Пошли, поищем какой-нибудь ночлег…

Им удалось перехватить извозчика. Неизвестно, что этот «ванька» позабыл на окраине, где почти наверняка не отыскать седоков, но так ли иначе таскаться по городу поздним вечером пешком, да еще и с ружьями за плечами было как-то не с руки.

Гостиниц в бывшем губернском городе, а ныне — столице Карельской Союзной республики не имелось. Идею переночевать на вокзале пришлось отбросить при первом же взгляде на пресловутый «вокзал» — одноэтажное бревенчатое сооружение, на котором криво висела фанерная табличка «Ст. Петрозаводскъ». Сын предложил, было, попробовать устроиться на речном вокзале, но, увидев скептическое выражение на лице отца, стушевался и смолк.

Прислушивавшийся к их разговору извозчик, предложил им «мябялирашку» — меблированную комнату, хоть и не самую дешевую, зато «самолучшу, саму первостатейну», и выразил уверенность, что «граждане-товарищи в довольстве состоять будуть». Он порывался везти их туда «прям счас, едным дыхом домчим», но Волков-старший поинтересовался, а найдется ли поблизости от «первостатейной мябялирашки» место, где можно поужинать? На что извозчик сдвинул набекрень свою невообразимо мятую не то фуражку, не то кепку («Картуз» — проинформировал отец), почесал свою кудлатую голову, потом — не менее кудлатую бороду, заговорщически подмигнул и сообщил, что «самовар там спроворим, а к самовару — ишшо кой-чаво», после чего обозначил цену: пятнадцать рублей. Стало понятно, что пресловутая «мябялирашка» — полная и нераздельная собственность самого «водителя кобылы»[4]…

Волковы затрофеили почти десять тысяч рублей, не считая валюты, и Всеволод-младший был готов немедленно согласиться: спать хотелось отчаянно, да и перекусить бы не помешало. Но, к его великому удивлению, отец, который терпеть не мог торговаться, неожиданно принялся с жаром сбивать цену. Извозчик бойко возражал, приводя порой совершенно феерические аргументы…

— …А пярина-от, пярина! Истинный крест: с губернаторского дому! Как-от в семнадцатом губернаторев дом-от брали, пярину-от я оттудова приволокши! Самолично! Никак не можно меньше двенадцати рублев!

Но Волков-старший разбивал подобные доводы с холодной издевкой:

— Так у тебя еще и клопы буржуазные? А нам их своей пролетарской кровью кормить? Не-е-ет, дорогой: за империалистов в перине еще рупь долой. Бери восемь с полтиной и едем!..

Наконец они сторговались на десяти рублях за все, включая ужин, завтрак и утреннюю поездку на вокзал. Судя по всему, довольными остались обе стороны, хотя извозчик, поинтересовавшийся, откуда его седоки родом, цокнул языком и заметил, что если в Москве все такие хитрованы, то лично он за Республику спокоен: всех объегорят, но «Рассее» пропасть не дадут.

Дом, где им предстояло провести ночь, оказался добротным, могучим строением, сложенным из мощных лиственничных стволов, с высоким резным крыльцом и замысловатыми фигурками на крыше. Извозчик-домохозяин, представившийся Федором Степановичем, поспешил известить домочадцев, что необходимо принять жильцов, а отец с сыном отправились осматривать «самолучшу» комнату с «губернаторской периной».

Комната оказалась большой и чистой, но при этом выглядела какой-то странно пустой, словно бы и не жилой. Кровать и деревянная лежанка-нары, накрытые чистыми холстинами, самодельный грубоватый струганный стол да табурет — вот и вся обстановка, если не считать расстеленных на полу лоскутных половиков. Всеволод-младший удивленно осматривался в пустой комнате, скупо освещенной висевшей над столом керосиновой лампой, которую зажег отец, а затем спросил:

— Бать, а они что: все так живут? Бедновато как-то…

Отец усмехнулся:

— М-да уж, небогато… И знаешь, что удивительно: Гражданская война уже семь лет как кончилась, в стране — тишь-гладь да божья благодать, ни голода, ни разрухи же во время войны не было, а после войны — ни бандитов, ни мятежей, ибо все — сознательные. И чего это они без шкафов, без люстры, без радиолы? Сам не пойму.

Сын покраснел. Как-то в голову не пришло, что страна только-только подниматься стала, причем не то, что с колен, а после здоровенного нокаута. Он еще раз осмотрелся:

— Слушай, папань, так выходит, что они богато живут?

— Ну, богато — не богато, но с достатком. Хозяин извозом промышляет, супруга дом и жильцов содержит — зарабатывают нормально…

На этом месте его прервала хозяйка, внесшая в комнату самовар. Следом за ней в вошли две молодые женщины, оказалось — хозяйские невестки. Сноровисто застелили стол чистыми газетами и расставили: миску с кашей, глиняную крынку с молоком, доску с крупно нарезанным хлебом и два граненых стакана под чай. Пожелали всем доброй ночи и удалились. Волковы принялись за ужин…

После еды, когда хозяйки убрали посуду, младший Всеволод собирался завалиться спать, но старший остановил его:

— Слушай, нам тут бы с бумажками поколдовать надо. Давай-ка, присоединяйся.

— С какими бумажками? Ты ж говорил, что документы не нужны.

— Ну, не нужны-то не нужны, да только не все и не совсем. Присаживайся и вот на этих газетах трофейную ручку распиши.

Парень энергично принялся за дело, и вскоре свободные от текста поля покрыли прихотливые завитушки.

— Все, расписал.

Отец буркнул себе под нос «отлично», вытащил из пачки справок сперва одну, потом вторую и принялся их аккуратно заполнять, стараясь выписывать каждую буковку с разным нажимом пера.

— Это чего? — поинтересовался сын, заглядывая ему через плечо.

— Учетная карточка члена партии… — Ответил Волков-старший и попросил, — Не мешай, а?

Младший замер на время, но, когда работа закончилась, снова спросил:

— А партбилет где возьмешь?

— А партбилет мне выдадут. Разумеется, сперва холку намылят за утерю партбилета, а потом выдадут. А тебе точно так же — кимовский…

— Какой-какой?

— КИМ — Коммунистический Интернационал Молодежи, знать надо.

— Ну, теперь буду…

— Вот и будь. Кстати, чтобы ты знал: мы приехали из-под Благовещенска. Вот справка, что я был там директором школы, а ты ее, соответственно, закончил.

— А чего я еще три года делал?

— А ничего. Там такое творилось, что ты только в двадцать втором в школу пошел. Но, хотя ты и много знаешь о Дальнем Востоке, я тебя очень прошу: трепись поменьше. Упирай на то, что вспоминать тяжело, понял?

— Понял… Ну, что? Спать-то сегодня будем?

Отец засмеялся, встал, потянулся, разминая плечи и, прикрутив фитиль, потушил лампу…

Следующее утро принесло новые проблемы и новые открытия. Во-первых, в полный рост встал вопрос бритья. Волков-старший брился клинковой бритвой, полученной в подарок от своего деда, и за двадцать лет успел набить руку. Но у младшего Волкова, несмотря на крепкие нервы и службу в не самом спокойном регионе России, от одной только мысли о бритье этим «орудием убийства» только что в глазах не темнело…

Младший Всеволод сидел у стола и с содроганием следил за тем, как отец ловко орудует блестящим лезвием, обрабатывая верхнюю губу. Вот исчезли последние следы пены, и Всеволод-старший удовлетворенно провел по коже пальцами, определяя чистоту бритья. Судя по всему, он остался доволен…

— Папань…

— Чего тебе, отрок?

Волков-младший потер щетинистую щеку и жалобно попросил:

— Побрей меня, а?

Тот поперхнулся от неожиданности и вылупил глаза:

— Чего?! В каком это смысле?

— Ну, в прямом, — младший посмотрел на свежевыбритую голову отца, потом снова потер свою щеку с почти недельной щетиной. — Не могу я так ходить…

Отец критически оглядел сына и вздохнул:

— М-да, уж… Видок у тебя… С учетом одежды — шпана одесская.