Страница 9 из 17
75. Гостиницы Горюнова и Смирнова [1913] и «Палермо» [1917].
79/39. (1886, арх. В. А. Шретер, Л. Н. Бенуа для д. дома В. А. Ратькова-Рожнова.) В кв. № 4 в 1905–1906 гг. размещалась штаб-квартира Торгово-промышленного союза.
Оформился в ноябре 1905 г.; представлял интересы петербургского купечества, но, не получив поддержки избирателей, распался. Часть его членов вошла в «Союз 17 октября».
Школа графини К. П. Клейнмихель женского патриотического общ-ва; попечительница светл. княгиня Ол. Пет. Волконская.
► Семеновский мост.
В декабре 1917 г. на этом мосту была обстреляна машина, в которой ехал Ленин. С ним ехала Мария Ильинична.
► наб. р. Фонтанки
52. Казармы л. – гв. Московского полка [1917]. Отсюда офицеры и солдаты отправились на Сенатскую площадь 14.12.1825.
54. (Прс. 1870, арх. А. Л. Гун – д. дом.) В конце 1820-х гг. жил В. П. Стасов. Перед революцией принадлежал купчихе Анне Петровне Чувалдиной (см. ул. Марата, 72).
56. (Прс. 1880, арх. А. Г. Гронвальд, Н. А. Мельников – д. дом.) В 1895–1918 гг. жил латышский композитор Я. Витолс (1863–1948).
58. (Прс. 1878, арх. А. И. Ланге – д. дом.)
62. (Прс. 1882, арх Н. А. Мельников – д. дом.)
64. Дом Распутина (1901–1902, арх. Л. А. Фащевский для д. дома А. В. Бадаевой и М. П. Тимофеевой). Магазин дешевых ламп, спиртовых горелок и кухонь Никл. Георг. Денисова [1913]. Гр. Анны Евг. де-Лесс [1912–1917]. Квартиру № 20 на третьем этаже внутреннего флигеля снимал Г. Е. Распутин. В ночь на 17.12.1916 он вышел из нее в последний раз с князем Ф. Ф. Юсуповым, одним из организаторов убийства, через черный вход справа от подворотни.
Распутин-Новых Григорий Ефимович (10.01.1864 – уб. 1916). Родился в селе Покровское Тобольского уезда в семье саратовского ямщика Ефима Вилкина, от нужды переселившегося в Сибирь. За попытку кражи лошадей был бит. Ушел из села в странствия, а вернулся в роли «божьего человека». Фамилия его не связана с его распутством. В его деревне было много Распутиных, фамилия которых, возможно, произошла от «распутицы» или «распутывать».
Г. Е. обладал редкими способностями экстрасенса, с помощью которых вылечивал больных. Хотя он считал себя православным, но модернизировал это учение, внеся в него элементы хлыстовщины. Главная его идея была – не бояться греха, особенно связанного с беспорядочными половыми общениями. «Без грехопадения нет и искупления». Уже в молодые годы периоды крайнего разгула чередовались с приступами покаяния. В 29 лет он женился на крестьянке Прасковье из соседнего села. У них родились: Матрена (1896), Дмитрий (1897), Варвара (1899).
В 1902 г. он появляется в Петербурге. Здесь он знакомится с духовником царской семьи Феофаном и графиней Игнатьевой, а через них – с Анастасией и Милицей, женами в. князей Николая и Петра Николаевичей. В то время жены были дружны с императрицей и, зная ее больное пристрастие ко всему потустороннему, познакомили ее с новым «божьим человеком». До этого у нее уже были «деловые» отношения с проходимцами и юродивыми, через которых она надеялась родить сына-наследника. Николай Николаевич был расположен поначалу к Г. Е., так как тот вылечил его безнадежно больную любимую собаку. Г. Е., безусловно, обладал редкими способностями к внушению. С его помощью он останавливал кровь у наследника. Обладал он и половым гипнозом. Многие женщины были от него без ума.
Из дневника Николая II:
1 ноября 1905 г.
«Холодный ветреный день. Был очень занят все утро. В 4 часа поехали на Сергиевку. Пили чай с Милицей и Станой. Познакомились с “человеком божьим” – Григорием из Тобольской губ. Вечером укладывался, много занимался и провел вечер с Аликс».
Г. Е. через императрицу приобретает неслыханное влияние на царя. Он создает кружок, в который в разное время, в частности, входили: Б. В. Штюрмер, обер-прокурор В. К. Саблер, митрополит Питерим, дворцовый комендант В. Н. Воейков, А. А. Вырубова и многие другие. 28.06.1914 на Г. Е., который находился у себя на родине, было совершено покушение. Хиония Гусева была направлена ярым врагом Г. Е. расстригой Сергеем Труфановым в село Покровское.
Из воспоминаний П. Н. Милютина:
«Вступив в отправление должности, Коковцов скоро сам очутился перед испытанием, которое должно было приоткрыть для него, откуда идут нити этой высокой политики. Он подвергся испытанию – на Распутина.
Так как Коковцов, несмотря на усиленные настояния, отказывался его видеть, то, очевидно, по поручению Царского Распутин сам назвался на свидание. Он пробовал гипнотизировать Коковцова своим пристальным взглядом, молчал и юродствовал, но когда увидал, что это не производит никакого действия на министра, заговорил о главной теме визита. “Что ж, уезжать мне, что ли? И чего плетут на меня?” – “Да, – отвечал Коковцов, – вы вредите государю… рассказывая о вашей близости и давая кому угодно пищу для самых невероятных выдумок”. – “Ладно, я уеду, только уж пущай меня не зовут обратно, если я такой худой, что царю от меня худо”. На следующий же день “миленькой” рассказал о разговоре в Царском и сообщил о впечатлении: “там серчают… кому какое дело, где я живу; ведь я не арестант”. Еще через день, при докладе царю о разговоре, Николай спросил: “Вы не говорили ему, что вышлете его?” – и на отрицательный ответ заявил, что “рад этому”, так как ему было бы “крайне больно, чтобы кого-либо тревожили из-за нас”. А в ответ на отрицательную характеристику “этого мужичка” царь сказал, что “лично почти не знает” его и “видел его мельком, кажется, не более двух-трех раз, и притом на очень больших расстояниях времени”. Едва ли он был искренен. Но в тот же день Коковцову сообщили, что Распутину известно о неблагоприятном для него докладе царю и что он отозвался: “Вот он какой; ну что же, пущай; всяк свое знает”. А когда Коковцов удивился быстроте передачи из Царского на квартиру Распутина, ему пояснили: “Ничего удивительного нет; довольно было… за завтраком рассказать (царице)… а потом долго ли вызвать Вырубову, сообщить ей, а она сейчас же к телефону – и готово дело”. Вся организация сношений здесь как на ладони.
Распутин все же уехал через неделю, но тут же дело осложнилось тем, что в руках Гучкова оказалось письмо императрицы к Распутину, где была, между прочим, цитируемая Коковцовым фраза: “Мне кажется, что моя голова склоняется, слушая тебя, и я чувствую прикосновение к себе твоей руки”. Гучков размножил текст письма и решил сделать из него целую историю, передав копию Родзянке – на предмет доклада императору. Это как-то совпало с обращением самого Николая, переславшего председателю Думы дело о хлыстовстве Распутина, начатое тобольской духовной консисторией. Дело было вздорное, и нужно было эти слухи опровергнуть. Но Родзянко очень возгордился поручением, устроил целую комиссию с участием Гучкова и приготовил обширный доклад. Вскипел Бульон, потек во храм. Тут припуталось и дело о письме Александры Федоровны, и Родзянко возомнил себя охранителем царской чести. Обо всем этом, конечно, было “по секрету” разглашено и в Думе, и вне Думы, и Родзянко стал готовиться к докладу. Тем временем Макаров разыскал подлинник письма и имел неосторожность передать документ Николаю. О произведенном впечатлении свидетельствует сообщение Коковцова. “Государь побледнел, нервно вынул письма из конверта и, взглянувши на почерк императрицы, сказал: ‘Да, это не поддельное письмо’, а затем открыл ящик своего стола и резким, совершенно непривычным ему жестом швырнул туда конверт”. Выслушав этот рассказ от самого Макарова, Коковцов сказал ему: “Теперь ваша отставка обеспечена”».
Из воспоминаний Матрены Распутиной:
«По возвращении из церкви наша семья с друзьями (все кроме нас с Варей, потому что мы были приглашены к соседям) собралась за воскресным обедом.
Обед проходил очень весело. Раздался стук в дверь. Дуня пошла посмотреть, кто это. Через секунду она вернулась и сказала, что староста принес телеграмму от царицы. Отца просили немедленно вернуться в Петербург.
Отец тут же вышел со старостой, решив немедленно отбить телеграмму и выехать в столицу. Улица была полна народу: односельчане, принарядившись, вышли на воскресную прогулку. Уже совсем недалеко от почты отец столкнулся лицом к лицу с незнакомой женщиной, лицо которой было закрыто платком так, что видны были только глаза. Это и была Хиония Гусева. Она протянула руку, словно за подаянием, и когда отец замешкался, доставая деньги из кармана брюк, она второй рукой стремительно выхватила из-под широкой накидки нож и вонзила его в живот, пропоров его снизу до самой груди, намереваясь ударить снова. Но не успела – отец, теряя сознание, все же умудрился загородиться руками.
Оказавшиеся рядом люди навалились на Хионию. Она бросила нож и хотела бежать, но разъяренная толпа схватила ее и принялась избивать. Хионию спас подоспевший полицейский и уволок, почти бесчувственную, в крохотную тюрьму, состоящую из одной комнатки.
Отец согнулся от боли, обхватив живот, чтобы внутренности не вывалились прямо в дорожную пыль. Кровь лилась сквозь его пальцы.
Перепуганные соседи помогли ему добраться до дома, но к тому времени, когда добрались до двери, он уже совсем обессилел, пришлось подхватить его на руки и внести в дом. И мама и Дуня остолбенели: подумали, что отец мертв. Но они не были кисейными барышнями и мгновенно оправились от первого испуга.
Мама смахнула со стола на пол всю посуду, чтобы освободить место для раненого. Дуня послала одного из мужчин привести нас с Варей домой. Потом вернулась и стала помогать маме. Раздев отца, они смыли кровь, чтобы определить серьезность повреждений. Рана оказалась серьезной, некоторые кишки были перерезанными.
Дмитрия послали на почту вызвать телеграммой ближайшего доктора из города, а мама и Дуня тем временем пытались остановить кровотечение.
Доктор приехал далеко за полночь, совершенно загнав лошадей.
Как только рассвело, доктор велел собрать своего бесчувственного пациента – ехать в город.
За время шестичасовой поездки отец всего один раз приходил в себя. Когда я склонилась над ним, он попытался заговорить, но смог только пробормотать в полубреду: “Его надо остановить… надо остановить…”
Я не могла понять, что он пытается мне сказать. В суматохе минувшей ночи никто не догадался прочесть телеграмму царицы, а даже если бы и прочел, то не понял бы, кого надо остановить».