Страница 10 из 17
А остановить Г. Е. хотел царя от бездумной и пагубной для России войны с Германией. В конце июля, Г. Е. писал царю: «Мой друг! Еще раз повторяю: на Россию надвигается ужасная буря. Горе… страдания без конца. Это – ночь. Ни единой звезды… море слез. И сколько крови! Не нахожу слов, чтобы поведать тебе больше. Ужас бесконечен. Я знаю, что все требуют от тебя воевать, даже самые преданные. Они не понимают, что несутся в пропасть. Ты – царь, отец народа. Не дай глупцам торжествовать, не дай им столкнуть себя и всех нас в пропасть. Не позволяй им этого сделать… Может быть, мы победим Германию, но что станет с Россией? Когда я об этом думаю, то понимая, что никогда еще история не знала столь ужасного мученичества. Россия утонет в собственной крови, страданиях и безграничном отчаянии. Григорий».
Старшая дочь Матрена (1898–1977, Лос-Анджелес, США), мемуаристка. 05.10.1917 вышла замуж за офицера Бориса Соловьева (ум. 1924). После революции им удалось выехать в Париж. Стала танцовщицей, а в США – укротительницей тигров. Умерла от сердечного приступа.
Многие были уверены, что Г. Е. являлся немецким шпионом. Конечно, он не был на службе Германии, но, имея в виду, что вокруг него вращались толпы всякого люда, трудно поверить, чтобы немцы не воспользовались этой ситуацией. Через таких дельцов, как Манус и Манусевич-Мануйлов, они вполне могли подсовывать Распутину нужные им решения, которые тот нес императрице, а от нее и царю. Еще проще было получить от Г. Е. нужные им сведения, так как он выбалтывал тайны, в том числе и военного характера, услышанные им от Александры Федоровны. Известно несколько эпизодов, когда он рекомендовал ей начать наступления в конкретном районе и в определенное время, а она настоятельно рекомендовала эти действия своему супругу в письмах в Ставку.
Феликс Юсупов вспоминает:
«Однажды, возвращаясь из Пажского корпуса и проезжая мимо дома, где жила семья Голицыных, я встретился с М. Г. (дочь Г. Распутина Матрена. – Примеч. сост.). Она меня остановила:
– Как же вам не стыдно? Григорий Ефимович столько времени вас ждет к себе, а вы его совсем забыли! Я завтра у него буду; хотите, пойдем вместе?
Я согласился. На следующий день я заехал за М. Г. Когда мы доехали до Фонтанки, моя спутница попросила меня остановить автомобиль и сказать шоферу, чтобы он ждал нас за углом. Это требовалось потому, что Распутина нельзя было посещать открыто; его охраняла тайная полиция и записывала имена всех тех, кто к нему приезжал. М. Г. знала, до какой степени моя семья была настроена против “старца”, и поэтому прилагала старания, чтобы мое сближение с ним оставалось тайной.
Мы дошли до ворот дома № 64 по Гороховой ул., прошли через двор и по черной лестнице поднялись в квартиру Распутина № 20. Дорогой М. Г. рассказала мне, что охрана помещалась на главной лестнице и в ее состав входили лица, поставленные от самого премьер-министра, от министра внутренних дел, а также и от каких-то банковских организаций. Она позвонила. Распутин сам отпер нам дверь, которая была тщательно заперта на замки и цепи. Мы очутились в маленькой кухне, заставленной всякими запасами провизии, корзинами и ящиками.
– Наконец-то пришел. А я ведь собирался на тебя рассердиться: уж столько дней все жду да жду.
Из кухни мы прошли в его спальню. Это была небольшая комната, несложно обставленная: у одной стены в углу помещалась узкая кровать; на ней лежал мешок из лисьего меха – подарок Анны Вырубовой; у кровати стоял огромный сундук. Кое-где на стенах висели царские портреты и лубочные картины на библейские темы. Из спальной мы прошли в столовую, где был приготовлен чай. Кипел самовар. Множество тарелок с печеньем, пирогами, сластями и орехами, варенье и фрукты в вазах заполняли стол. Мебель была тяжелая, дубовая, стулья с высокими спинками и большой громоздкий буфет с посудой. На стенах висели плохо написанные масляной краской картины; с потолка спускалась и освещала стол бронзовая люстра с большим белым стеклянным колпаком. Все носило отпечаток чисто мещанского довольства и благополучия. Мы сели к столу, и Распутин начал угощать нас чаем. Телефон трещал без умолку и все время прерывал нашу беседу. Распутина, помимо телефона, несколько раз вызывали в соседнюю комнату, служившую ему кабинетом, где его ожидали какие-то просители. Вся эта суета его раздражала, он был не в духе. В один из таких перерывов, когда он выходил, в столовую внесли огромную корзину цветов, к которой была приколота записка.
– Григорий Ефимович, – сказал я ему, когда он вошел, – вам подносят цветы точно какой-нибудь примадонне.
– Дуры… Дуры балуют. Каждый день свежие приносят, знают, что люблю цветы-то…
Он рассмеялся.
– Эй ты, – обратился он к М. Г., – пойди-ка в другую комнату, а мы тут с ним поболтаем. Она послушно встала и вышла.
– Ну что, милый, – ласковым голосом произнес Распутин, взяв меня за руку, – нравится тебе моя квартира? Хороша?… Ну вот, теперь и приезжай почаще, хорошо тебе будет…
Он гладил мою руку и пристально смотрел мне в глаза.
– Ты не бойся меня, вот как поближе сойдемся, то и увидишь, что я за человек такой… Я все могу… Коли царь и царица меня слушают, значит, и тебе можно. Вот нынче увижу их да и расскажу, что ты чай у меня пил. Довольны будут!
Это меня совсем не устраивало: императрица сейчас же скажет об этом Вырубовой, которая отнесется к моей “дружбе” со “старцем” весьма подозрительно, ибо она не раз слышала лично от меня самые откровенные и неодобрительные отзывы о нем.
– Нет, Григорий Ефимович, вы там ничего не говорите обо мне. Чем меньше люди будут знать о том, что я у вас бываю, тем лучше. А то начнут сплетничать и дойдут слухи до моих родных, а я терпеть не могу всяких семейных историй и неприятностей.
Распутин обещал ничего не рассказывать (и, конечно, наврал. – Примеч. сост.).
Беседа наша коснулась Государственной думы:
– Там про меня только худое распускают да смущают этим царя… Ну да недолго им болтать: скоро Думу распущу, а депутатов всех на фронт отправлю: ужо я им покажу, тогда вспомнят меня.
– Неужели вы на самом деле можете Думу распустить и каким образом?
– Эх, милой, дело-то простое… Вот будешь со мною дружить, помогать мне, тогда все и узнаешь, а покамест вот я табе шо скажу: царица уж больно мудрая правительница… Я с ней все могу делать, а вот он (царь. – Примеч. сост.) – божий человек. Ну какой же он государь? Ему бы только с детьми играть, да с цветочками, да огородом заниматься, а не царством править… Трудновато ему, вот и помогаем с Божьим благословением.
– Почему вы знаете, Григорий Ефимович, чего от вас самих разные люди добиваются и какие у них цели? Может быть, они вами пользуются для своих грязных расчетов?
Распутин снисходительно улыбнулся:
– Что, Бога хочешь учить? Он, Бог-то, недаром меня послал своему помазаннику (царю) на помощь… Говорю тебе: пропали бы они без меня вовсе. Я с ними попросту: коли не по-моему делают, сейчас стукну кулаком по столу, встану и уйду, а они за мной вдогонку бегут, упрашивать начинают. Вот оно, милой, как они меня любят да уважают. Намедни говорил я им про одного человека (Протопопова. – Примеч. сост.), что назначить его нужно, а они все оттягивают да оттягивают… Ну я и пригрозил: “Уеду от вас в Сибирь, а вы тут все без меня сгниете, да и мальчика своего погубите”. Вот как, милой.
– Григорий Ефимович, ведь этого еще мало, что вас любят государь и императрица, ведь вы знаете, как о вас дурно говорят. И всему этому верят не только в России, но и за границей. Если вы Их любите, то вам следовало бы уехать к себе в Сибирь, а то вас и прихлопнуть могут… – Нет, милой, ты ничего не понимаешь, оттого так и говоришь. Коли воля Господа была к ним приблизить, значит, так надобно… А что людишки там говорят – наплевать, пусть болтают, – только сами себя погубят (и ведь так оно и вышло для многих. – Примеч. сост.).
Распутин встал и начал ходить нервными шагами по комнате. Вдруг, резко повернувшись, он подошел ко мне и пристально на меня посмотрел. Мне стало жутко от этого взгляда: в нем чувствовалась огромная сила. Не отводя от меня глаз, Распутин погладил меня по спине, и вкрадчивым слащавым голосом спросил, не хочу ли я вина. Получив утвердительный ответ, он достал бутылку мадеры, налил себе и мне и мы выпили за наше здоровье (Распутину быть здоровым оставалось, юсуповской милостью, около трех месяцев. – Примеч. сост.).
– Когда ты опять ко мне придешь?
В эту минуту вошла М. Г. и напомнила ему, что пора ехать в Царское Село и что автомобиль ждет.
– А я-то заболтался и позабыл, что дожидаются меня там. Ну ничего, не впервой им. Иной раз звонят, звонят, а я нейду… А приеду неожиданно – вот и радость им большая, от этого и цены мне больше.
Взглянув на М. Г., он сказал, указывая на меня:
– Умный. Только бы вот не сбили его с толку… Станет ежели меня слушать – все будет хорошо. Вот растолкуй ты это ему, чтобы он хорошенько понял… Ну прощай, милой. Заходи скорей. – Он меня обнял и поцеловал. Дождавшись отъезда Распутина, М. Г. и я сошли по той же черной лестнице и, выйдя на Гороховую, направились к Фонтанке, где нас ожидал автомобиль.
Мое второе посещение “старца” оказалось еще более интересным. Я напомнил ему о его обещании меня лечить.
– В несколько дней вылечу, вот сам увидишь. Раньше чайку напьемся, а там с божьей помощью и начнем.
После чая Распутин провел меня в свой кабинет. Там я был впервые. Мы вошли в небольшую комнату с кожаным диваном и такими же креслами; огромный письменный стол был весь завален бумагами. “Старец” уложил меня на диван и, пристально глядя мне в глаза, начал поглаживать меня по груди, шее и голове. Потом он опустился на колени и, как мне показалось, начал молиться, положив обе руки мне на лоб. Лица его не было видно, так низко он наклонил голову. В такой позе он простоял довольно долго, затем быстрым движением вскочил на ноги и стал делать пассы. Видно было, что ему были известны некоторые приемы, применяемые гипнотизерами. Сила гипноза Распутина была огромная. Я чувствовал, как эта сила охватывает меня и разливается теплотой по всему телу. Вместе с тем я весь был точно в оцепенении: тело мое онемело. Я попытался говорить, но язык мне не повиновался, и я медленно погружался в сон, как будто под влиянием сильного наркоза. Лишь одни глаза Распутина светились передо мной каким-то фосфорическим светом. До моего слуха доносился голос «старца», но в виде лишь неясного бормотания.
– Ну, милой, вот на первый раз и довольно будет, – проговорил Распутин.
Резким движением он потянул меня за руку. Я приподнялся и сел. Голова моя кружилась и во всем теле ощущалась слабость. Сделав над собою усилие, я встал с дивана и прошелся по комнате; ноги мои были как парализованы и плохо мне повиновались.
Прощаясь, он взял с меня обещание опять приехать к нему в один из ближайших дней.
После этого гипноза я много раз бывал у Распутина то с М. Г., то один.
– Знаешь, милой, – сказал он мне однажды, – смышленый больно ты и говорить с тобой легко. Захочешь – хоть министром тебя сделаю.
– Я с удовольствием вам буду помогать, только уж в министры меня не назначайте, – рассмеялся я.
– Ты чего смеешься? – удивился Распутин. – Думаешь, не могу?
– Григорий Ефимович, ради бога, не надо этого! – взмолился я, не на шутку испугавшись. – Подумайте, какой же я министр. Да и на что мне это нужно…
– А редко вот кто этак говорит, все больше меня просят: то устрой, это устрой.
– А как же вы эти просьбы исполняете? – спросил я.
– Пошлю кого к министру, кого к другому важному лицу с моей записочкой, чтобы устроили, а то и прямо в Царское…
– И вас все министры слушают?
– Все! – воскликнул Распутин. – Ведь мной они поставлены, как же им меня-то не слушаться? Сам премьер и тот не смеет мне поперек дороги становиться. Вот нынче через своего знакомого пятьдесят тысяч предлагал, чтобы Протопопова сменить… Сам-то, небось, боится ко мне идти – приятелей своих подсылает. Все меня боятся… Как тресну мужицким кулаком, все сразу и притихнет. С вашей братией, аристократами (он особенно как-то произнес это слово), только так и можно. Завидуют мне больно, что в сапогах по царским хоромам разгуливаю… Гордости у них, беда сколько. Ежели Господу хочешь угодить, первым делом убей свою гордыню. А вот бабы эти хуже мужчин, с их-то и надо начинать. Вот вожу я всяких барынь в баню, приведу их туда и говорю: раздевайся теперича и мой меня, мужика… Ну ежели которые начнут жеманиться, кривляться, у меня с ними расправа короткая: на скамейку – и тут вся гордыня и соскочит…
Он, видимо, был навеселе и говорил с непривычной откровенностью. Налив себе еще мадеры, он продолжал:
– А ты чего так мало пьешь? Вино-то самое лучшее лекарство будет. От всех болестей вылечивает и в аптеке не приготовляется. А знаешь ты Бадмаева? Ужо познакомлю тебя с ним. Вот уж это настоящий доктор! Что там Боткины да Деревенки (личные врачи царской семьи. – Примеч. сост.) – ничего они не смыслят: пишут всякую дрянь на бумажках, думают, больной-то поправляется, а ему все хуже да хуже. У Бадмаева средства все природные, в лесах, в горах добываются, божья благодать в них.
– Григорий Ефимович, а что государя и наследника тоже лечат этими средствами?
– Даем им. Сама (императрица. – Примеч. сост.) и Аннушка (Вырубова. – Примеч. сост.) доглядывают за этим. Боятся они, что Боткин узнает, а я их стращаю: коли узнает кто из ваших докторов про эти мои лекарства, больному заместо пользы только вред от этих лекарств будет. Ну вот они и опасаются – все делают втихомолку.
– Какие же это лекарства вы даете государю и наследнику?
– Разные, милой, разные… Вот ему самому-то дают чай пить, и от этого чаю благодать божья в нем разливается, делается у него на душе мир, и все ему хорошо, все весело – да ай люли малина. Да и то сказать, какой он царь-государь? Божий он человек. Вот ужо увидишь, как все устроим: все у нас будет по-новому.
– О чем вы говорите, Григорий Ефимович?
– Придет время, все узнаешь.
Чтобы развязать ему язык, я предложил еще выпить со мной. Мы долго молча наполняли стаканы. Распутин залпом опустошал свой, а я делал вид, что пью: подносил стакан ко рту и ставил его нетронутым на стол за вазой с фруктами, которая стояла между нами. Когда он кончил одну бутылку, то поднялся и, шатаясь, подошел к буфету за второй. Я наполнил его стакан и осторожно возобновил прерванный разговор:
– Григорий Ефимович, вы мне недавно говорили, что хотите сделать меня вашим помощником. Я согласен, но для этого мне надо знать, что вы надумали.
Распутин пристально посмотрел на меня и, немного подумав, сказал:
– Вот что, дорогой: будет, довольно воевать, довольно крови пролито; пора всю эту канитель кончать. Что, немец разве не брат тебе? Господь говорил: “Люби врага своего, как любишь брата своего”, – а какая же тут любовь?… Сам (государь. – Примеч. сост.) все артачится, да и сама (императрица. – Примеч. сост.) тоже уперлась; должно опять там кто-нибудь их худому научает, а они слушают… Ну да что там говорить! Коли прикажу хорошенько, по-моему сделают, да только у нас не все еще готово. Когда с этим делом покончим, на радостях и объявим Александру с малолетним сыном, а самого-то на отдых в Ливадию отправим… Вот радость ему огородником заделаться! Устал он больно, отдохнуть надо, да, глядишь, там, в Ливадии, около цветочков, к Богу ближе будет. А у него на душе много есть чего замаливать; одна война чего стоит – всю жизнь не замолишь!.. Коли не та бы стерва (крестьянка Гусева в Сибири нанесла Распутину удар ножом в живот незадолго до начала мировой войны. – Примеч. сост.), что меня тогда пырнула, был бы я здесь и уже не допустил бы до кровопролития… А то тут без меня все дело смастерили всякие там Сазоновы да министры окаянные; сколько беды наделали! А сама царица – мудрая правительница, вторая Екатерина. Уж, небось, последнее время она и управляет всем сама и погляди: что дальше, то лучше будет. Обещалась перво-наперво говорунов (членов Госдумы. – Примеч. сост.) разогнать. К черту их всех! Ишь, выдумали что, против помазанников Божьих пойдут. А тут их по башке и стукнем. Давно бы их пора к чертовой матери послать…
Распутин все больше и больше горячился:
– Я точно зверь травленный: все меня загрызть хотят… Поперек горла им стою. Все аристократы… За то народ меня уважает, что в мужицком кафтане да в смазанных сапогах у самого царя да у царицы советником сделался. На то воля божья! И дал мне Господь силу: все вижу да знаю, кто что замышляет… Просят все меня евреям свободу дать… Чего ж, думаю, не дать? Такие же люди, как и мы, – Божья тварь… Вот видишь, работы сколько! А помощников нету, все самому надо делать, а везде и не поспеешь… Ты – смышленый, мне и помогать будешь. Я тебя познакомлю с кем следует, и деньжонку загребешь… Только, пожалуй, тебе и ни к чему это: у тебя, небось, богатство побольше, чем у самого царя? Ну бедным отдашь…
Резко прозвучал звонок и оборвал речь Распутина. Он засуетился. По-видимому, он кого-то ожидал к себе, но, увлекшись разговором со мной, забыл о назначенном свидании и теперь заволновался, опасаясь, чтобы вновь пришедшие не застали меня у него. Быстро вскочив из-за стола, он провел меня через переднюю в свой кабинет и поспешно вышел оттуда. Я слышал, как торопливыми и неровными шагами он шел по передней, по дороге за что-то зацепил, уронил какой-то предмет и громко выругался. Он едва держался на ногах, но не терял при этом соображения. Невольно я подивился крепости этого человека.
Из передней до меня донеслись голоса вошедших. Они прошли в столовую. Я приблизился к дверям и начал прислушиваться. Разговор велся вполголоса и разобрать его было очень трудно. Тогда я осторожно приоткрыл двери и в образовавшуюся щель, через переднюю и открытые двери столовой, увидел Распутина, сидящего за столом. Близко к нему сидели пятеро человек; двое других стояли за его стулом. Некоторые из них что-то быстро заносили в свои записные книжки. Лица у всех были неприятные. У четверых был, несомненно, ярко выраженный еврейский тип; трое других, до странности похожие между собой, были белобрысые с красными лицами и маленькими глазами. Одеты они были скромно; некоторые сидели, не снимая пальто. Распутин сидел с важным видом, небрежно развалившись, и что-то им рассказывал. Вся группа эта производила впечатление собрания каких-то заговорщиков; они что-то записывали, шепотом совещались, читали какие-то бумаги. Иногда они смеялись. После того что я от Распутина услышал, у меня не было сомнений, что передо мною было сборище шпионов. В этой скромно обставленной комнате, с иконой Спасителя в углу и царскими портретами по стенам, видимо, решалась судьба многомиллионного народа. Мне хотелось покинуть скорее эту проклятую квартиру, но уйти отсюда незамеченным было невозможно. После некоторого времени, которое мне показалось бесконечным, появился Распутин с веселым и самодовольным лицом. Мне трудно было бороться с тем чувством отвращения, которое я испытывал к этому негодяю, и поэтому я быстро простился и вышел.
Больше я не мог продолжать эту отвратительную игру в “дружбу”, которая меня очень тяготила. Я был теперь уверен, что в Распутине скрыто все зло и главная причина всех несчастий России: не будет Распутина, не будет и той сатанинской силы, в руки которой попали государь и императрица. Можно ли было щадить Распутина, который губил Россию и династию, который своим предательством увеличивал количество жертв на войне?»