Страница 3 из 5
Я вертелась на кухне, готовила нам ужин, что-нибудь по-быстрому поджарить, картошку там или те же колбаски с шукрутом. Потом мы сползались на диван в гостиной. Ну это не гостиная никакая на самом деле. Раньше, давно, это была комната родителей, потом папина, а теперь тут у меня кабинет: стол, полки со всякой бумажной хренью, методички, оставшиеся еще с института учебники, не выбрасывать же, и главное, комп, мощный стационарный комп с большим монитором. Я не очень люблю как все сейчас на коленке с ноутом или планшетом. Вот это я вообще не понимаю, по экрану пальцами водить по виртуальной клавиатуре. Ага, клава в пол экрана, а экран весь – восемь дюймов. Не, мне надо, чтоб у меня перед носом экран – во! тридцать два дюйма и клава нормальная, чтоб колотить по ней. Ну само собой, тут же, и столик еще журнальный.
Вот называется «журнальный», а кто вообще его чисто под журналы использует? У меня и журналов-то никаких нет, я за этим столом ем. Или книгу читаю. То есть читаю я, на диване вытянувшись, а буде надо встать, в туалет там или за чаем, книгу – на столик. Значит это или обеденный, или книжный столик. Но мы уперто продолжаем говорить «журнальный». Мы, – в смысле, люди, часто используем слова неверно, не по назначению. Так, что они не показывают суть вещей, но все понимают, о чем речь. У-у, понесло меня по филологической безбрежной глади. Изыди, чур меня, чур.
После ужина при хорошей погоде у нас моцион, прошвырнуться вдоль воды полчасика-час, как пойдет. Но по пивнякам мы боле не ходим, прошел период ухаживания. Пролетел со свистом как фанера над Парижем, уложившись в один вечерочек. Теперь нам неча деньги зря мотать, пива мы и дома попьем. У меня, ясно дело, дома. Когда с моциону вернемся. То-се, киношка какая-нибудь, развернув монитор к дивану, телика у меня нет, или просто в ящиках посидим, початимся, и на боковую, в постельку. Про постель ничего плохого не скажу. Взрослые люди, обговорили, как ему нравится, как мне, нашли, как говорится, точки соприкосновения. Да я бы в жизни ничего подобного вслух с мужиком обсуждать не стала, как это можно проговаривать, «мне нравится, когда ты делаешь так…», да не «так», а полным текстом, ЧТО именно ты делаешь, ГДЕ и ЧЕМ… Но Энди как-то очень легко вышел на разговор, будто о само собой разумеющемся, я, красная как рак, косноязычно, бе-бе ме-ме, он: «Я тебя не понимаю», я, закрыв глаза, скороговоркой «та-та-та»… Все! За пару раз притерлись друг к другу, и теперь секс у нас – на высшем уровне. Нирвана! Я иногда задумываюсь после, как кончили и довольные, сытые отвалились друг от друга: «Это же Энди! Энди – мечта многих девчонок. Герой и бог моей юности. Энди недоступный. А теперь мой, мой, только мой. Сочные губы, как раньше говорили, бантиком, голубые глаза, пушистые ресницы. И все – мне. Потрясающе!» Про то, что мы учились с ним в одной школе, про то, что я была тогда влюблена в него по самое не могу, про то, что я знаю о нем немного больше, чем он мне поверяет, я ему так и не сказала. Не сложилось как-то. Если бы к слову, то и рассказала бы, подумаешь тайна. Но вот к слову не пришлось. А так, чего рассказывать. Меня, ту меня, четырнадцатилетнюю макаронину в очках он так и не вспомнил. Ну и говорить не о чем.
***
– Не забудь, завтра в семь вечера в «Балканских». Будет здорово, если ты придешь чуть раньше и закажешь столик получше, тебе же тут совсем рядом.
Как я сдрейфила, когда Энди объявил, что решил познакомить меня со своей мамой! Казалось бы, чего тут бояться. Но я нашла. Мама для Энди – это МАМА. Это все. Мама – то, и мама – это, маме надо…, мама хотела…, она у него с языка не слезает. Нет, я не считаю, что это ненормально. Это-то как раз очень даже нормально. Мужик заботится о своей матери. Прекрасно. Побольше бы таких мужиков. Это я с моими более чем прохладными отношениями и с матерью, и с отцом, когда повзрослела уже, наверное, не вполне нормальная. Я в курсе, что у мамы все в порядке, Вилли учится вполне себе прилично, он спортсмен, футболом увлекается, все про него, про футбол этот, про футболистов всех, какие на свете есть, знает, отчим тоже в порядке, недавно они с мамой в Италию в отпуск ездили, Амальфи, Сорренто, Позитано, все прекрасно. Чего еще, все живы здоровы, все хорошо. Мне больше ничего и не надо. В фейсбуке пара посланий в месяц, фотку какую-нибудь скинем друг другу, с новым годом, с днями рожденья поздравляем, все как у всех.
А Энди может по три раза за вечер, когда со мной, домой позвонить. И не то, что приняла ли мама таблетку или не забыла ли она поужинать, нет. Из ума она пока не выжила, ужинать не забывает и таблеток, вроде, никаких не ест. А просто, не скучно ли ей там одной дома, чем занималась днем, устала или нет, читает или теликом разминается, и вот есть такой фильм интересный, он сейчас только вспомнил, завтра вечерком вместе посмотрят. А то вот сегодня на уроке один лоб здоровый обозвал график гиперболо̀й, это, говорит, «гипербола̀», сколько лет мусолим одно и то же, а у него все «гипербола̀». Смешно, правда?
На третьем месяце наших отношений, Энди решил меня матушке своей представить. Я, честное слово, чуть не уссалась, такое чувство, что я – кобыла, и меня барышник на базар вывел. Сейчас будут в зубы заглядывать и репицу щупать, годна ли лошадка в хозяйство, подойдет ли для прынца нашего. Я даже со страху насморк подхватила. В ноябре это не диво, но я уверена, что со страху. Нос красный, распухший, гундосый, заплывшие глазенки слезятся, а там и горло подтянулось в общий строй, захрипело-засипело. Но это меня не спасло, казнь была отложена на пару недель.
И вот сакральный день настал, меня ведут на закланье. Встречу высокие стороны назначили в забегаловке «Балканские специалитеты» за квартал от старого города среди веселеньких желтеньких и розовых пятиэтажек, что в шестидесятые строили для местного рабкласса, а позже отдали понаехавшим приезжантам. Я, как было велено, пришла аж за двадцать минут, выбрала лучший из пяти возможных столик, тот что у окна с видом на улицу. Уселась, заказала, пока суть да дело, бокал белого вина, домашнего. Кислятина убогая. За стеклом турчанки толстые в ближайший супермаркет спешат, велики катятся, челы с работы разъезжаются, трамвай проскользнул. Жду. Народу в кафешке кроме меня трое: двое маляров что ли, в комбезах слегка подмазанных краской, эти пиво у стойки пьют. И еще один кадр. Старый тощий дед-трансвестит. Сам выбрит слегка, седая щетина на подбородке и щеках кустиками, но глаза и губы накрашены. Причем так, будто школьница-малолетка красилась, морщинистые веки голубенькие, губы малиновые, кривовато прорисованные. Стрижка короткая, седым ежиком. Юбка длинная мятая, сверху какая-то фуфайка трикотажная, бесполая и бесцветная, на шее пластиковые розовые бусы, каждая бусина с грецкий орех величиной. Сидит за соседним столиком, чашечку кофе в ладонях греет, а ладони – заскорузлые, ногти с траурной каемкой, такие крестьянские мосластые руки. Вот он сидит и сам с собой жеманится, то зеркальце вытащит, посмотрится, то помаду в пальцах покрутит и в ридикюльчик допотопный бабушкинский спрячет, то плечиками пожимать примется и с воображаемыми друзьями похохатывать. Совсем ку-ку, короче.
И вот, наконец, вижу сквозь свое отражение в стекле, тормозит красный опель Энди. Он сам вываливает и, обойдя свою машинюшку, открывает пассажирскую дверь. Явление Мамы. Среднего роста, фигуристая мадам, блондинка загорелая, зад обтянут красными леггинсами, сверху курточка молодежная, красная же, расстегнутая, капюшон с меховой оторочкой под песца. На грудях, на розовой маечке – надпись «Magic moments». И сапожки с опушкой. Красивые такие, коротенькие. Я бы сама такие носила с восторгом упоения. Стрижечка модная, асимметричная, все на один бок. Ухоженная дама околобальзаковского возраста. Но я смотрела на нее сквозь последний свой щит, сквозь окно забегаловки, как на огнедышащего дракона, что вот-вот откусит мне бо̀шку. Она вошла первой. Я поднялась. Но Мама направилась к соседнему столику, к этому сухостою старому, трансвеститу. Я обалдела, она что перепутала нас сослепу, решила, что ее Энди встречается с этой.., с этим… Мама, протянув руки и улыбаясь приветливо ко̀злищу спятившему: