Ты где?

– Если вы начнёте лечение моими травками, то вы должны отказаться от медикаментов традиционной медицины. Никаких дополнительных лекарств.

– Простите, но это исключено. Так рисковать мы не можем.

– Ну тогда простите, но ничем помочь не могу.

Зато честно.

Сколько всего было попыток в итоге – не сосчитать. Но нам действительно повезло, что такой человек, как Ярослав Богданович, взялся за мамино лечение.

Принимал он в психиатрической больнице, кабинет находился прямо в отделении. Поэтому, приезжая на приём, можно было время от времени встретить кого-нибудь из пациентов. Они сильно отличались от мамы. Внешне они были в основном абсолютно нормальными. Излишняя агрессивность и прочее не очень адекватное поведение проявлялись не сразу.

Однажды я просидела около часа в зале свиданий с родственниками. Я смотрела, как они общаются. Между здоровым и заболевшим человеком была гигантская пропасть. Словно чёрная дыра, она вбирала в себя всё хорошее, что когда-то было между ними. Они могли в течение пяти минут обняться, разругаться, чуть ли не подраться, проклясть друг друга, а потом снова как ни в чём не бывало продолжить мирный разговор. В глазах родственников в такие моменты стояли слёзы, боль читалась за версту. Но внешне продолжалась безупречная игра хорошего настроения. Как будто всё так и должно быть.

Моё сердце разрывалось.

Интересно, что читалось в моих глазах в минуты общения с мамой?

Ярослав Богданович всегда начинал приём с позитивной ноты.

– Ну, девочки, рассказывайте, как дела?

– Я теряю равновесие, – обиженно начинала мама.

– Вас это беспокоит, Галина Павловна? Расскажите мне скорее всё как есть!

Она с удовольствием делилась с ним всеми жалобами.

Затем в её присутствии он обсуждал всё с нами. А затем, по очереди, разговаривал наедине. Так можно было наблюдать ход событий максимально достоверно.

Мама рассказывала ему о книгах, которые она читала и которые впоследствии читали ей сиделки. О фильмах, о событиях, которые у неё происходили. Он слушал и болтал с ней так, словно она в гости к нему пришла. Поэтому она обожала визиты к нему и каждый раз прихорашивалась. У его кабинета она всегда немного расцветала, несмотря на то, что надо было с огромным трудом преодолеть все пять ступенек подъезда больницы.

Таких врачей действительно мало.

Затишье перед бурей

Зима, 2010

Жизнь текла своим чередом. Мама, конечно, была уже далеко не прежней. Внешне всё так же, но теперь уже стабильно немного неопрятная, выражение лица отстранённое, заторможенная речь. Но она полностью обслуживала себя сама и контролировала свою жизнь. Вызывала такси и ездила по городу по своим делам, ходила в магазин и совершала покупки, обязательно посещала парикмахера и делала маникюр. Мы тогда не знали, но это было определённо самое благоприятное время болезни. Когда человек уже болеет, даже об этом вроде бы и знает, но в нём ещё осталась частичка себя самого. И это можно контролировать.

К сожалению, об этом никто никогда тебе не скажет. Что именно это время стоит ценить.

Но я могу сказать это вам. Цените его. Хотя лучше пусть вам никогда не придётся.

– Ярослав Богданович, как вы думаете, она понимает, что с ней? Может, мне объяснить? – с ужасом спрашивала моя сестра.

– Я не думаю, что стоит, если она сама не идёт на этот разговор… – отвечал он.

Выглядела мама так, как будто пережила инсульт и успешно восстанавливается. Некоторые даже приставали с советами, как лучше пережить последствия инсульта. Тот самый момент, когда очень хочется помочь, но лучше бы не надо.

Мама по-прежнему звонила мне и спрашивала своё любимое: «Маш, ты где?» – а когда хотела немного разнообразить свою речь, она говорила немного иначе: «Маш, ты где сейчас находишься?» – и я знала, что это даётся ей с огромным трудом.

А возможно, это было просто дежурное. Ну, вроде как она знала, что по идее ей нужно спросить.

Ярослав Богданович расписал ей огромное количество лекарств, режим и попросил по возможности следить за тем, чтобы её образ жизни не менялся. Любое изменение местности, привычек или образа жизни могло ей навредить и ухудшить ситуацию.

На приёмы её в основном возила сестра, а я была временно освобождена от этого мероприятия, так как беременность протекала не совсем гладко. Но однажды сестра так устала от всего, что просто слегла с каким-то невообразимым вирусом и попросила съездить с мамой вместо неё.

И вот мы отправились с мамой на дежурный приём к Ярославу Богдановичу.

Я медленно вела маму по серой, заросшей деревьями территории уже знакомой мне больницы, словно по минному полю. Буквально вся земля была покрыта льдом, а нам обеим нельзя падать.

Мне сразу вспомнилось, как мы точно так же ходили когда-то давно по территории детской Морозовской больницы, только в этот раз я вела маму за руку, а не она меня.

В основном мы молчали, и это было мучительно. Мы никогда с мамой не молчали, а теперь почти всегда. Я ворчала на тему льда, о возможности рухнуть обеим, почему так всё плохо продумано, где же в этих дебрях найти кабинет Богдановича, но на самом деле я просто дико нервничала оттого, что мы молчим.

Моя-то мама давно бы раз пятнадцать отправила меня, беременную, в туалет, спросила, тепло ли я одета, всё ли со мной в порядке, что я чувствую по поводу беременности, но ей было как будто бы всё равно.

Я очень надеялась, что на самом деле не было. Но разве можно выразить словами чувства, если звуки не произносятся и плохо дружат друг с другом, чтобы встать в слова. Она выглядела так, будто её вообще ничего, кроме себя, не заботит. Она просто была сконцентрирована на своём теле. Ну и, как уже говорилось ранее, было сложно принять, что внутри неё что-то умерло, а именно – эмоции.

Мы нашли Богдановича, и он попросил нас посидеть в коридоре у его кабинета. Перед нами был ещё один пациент.

Обшарпанные горчичные стены, но яркий уютный свет, ветхие стулья и какая-то едва живая тумбочка, на которой я нашла брошюру для родственников пациентов с болезнью Альцгеймера. Мама сидела на стуле по-прежнему довольно отстранённо, и я позволила себе заглянуть в брошюру.

Мне всегда было страшно читать такие вещи, потому что я боялась в них найти ответы на все вопросы. А тогда мне казалось, что если ответов нет, то вроде как и вопроса тоже быть не должно.

Но это, конечно, не так.

В брошюре про Альцгеймера говорилось, что пациенты сначала плохо справляются с такими простыми обязанностями, как застёгивать пуговицы, могут забыть совершить какой-то привычный ритуал вроде чистки зубов или завтрака или, наоборот, повторять его, забыв, что уже делали.

Потом начинается забывчивость: пациент может забыть, где живёт, где работал, как зовут родственника или вообще его не узнать.

Я читала и понимала, что тут нет ничего и близкого к маминому состоянию, так как мама до сих пор отменно декламировала стихи наизусть, всегда знала, что ей нужно, по возможности читала книги, и претензий к нам у неё не было, разве только отвезти её к очередному врачу.

Прочитать брошюру в центре заболеваний Альцгеймера было делом чести, пусть и к тому моменту я перелопатила все, что можно, про болезнь Альцгеймера и тысячу раз убедилась, что это не наш случай.

Но какой же случай тогда наш? Ведь нас, очевидно, ждало что-то малоприятное. И в голове всё время всплывали слова про «овощного пациента», произнесенные той тёткой, которая в 2008 году первой описала её снимок. Как бы всё-таки хотелось утереть ей нос.

Типа, смотри, ты говорила, что через два месяца она сляжет, а вот она! Прошло два года, а она сама ходит.

«Маша, а когда она последний раз реально интересовалась твоими делами? Посмотри, как она ходит. Посмотри, какими неподвижными стали плечи», – упрямо говорил мне внутренний голос.