Моссад. Тайная война

Мариссель предложил выключить свет, чтобы полицейские не заглядывали в окна. Они сидели на кухне. Глаза Марисселя привыкли к темноте, и он даже различал, как менялось выражение лица Эдера.

– Что же теперь делать? – к Марисселю вернулось его обычное хладнокровие и привычка искать выход из любого положения. – Утром следователь вернется с ордером и арестует и его, и вас.

Эдер тоскливо посмотрел на него:

– Не знаю.

– Из дома есть второй выход?

– Бесполезно. Тут и двух шагов не пройдешь незамеченным. Бессель наверняка со всех сторон своих людей расставил.

– Попробуем вывезти его на машине? – предложил Мариссель. – До утреннего появления Бесселя с ордером нас никто не остановит. Спрячем его в багажник машины.

– В багажник моей малолитражки не влезет и ребенок.

– А этот Ганс… Он что, действительно не в себе? – осторожно спросил Мариссель.

– По-моему, он рассуждает вполне разумно, – устало ответил Эдер. – Он сразу же пробормотал, что не хочет навлекать на меня неприятности, поэтому не останется в доме. Переоденется и уйдет. Я настоял на том, чтобы он лег спать. Он сказал, что больше не хочет в тюрьму. У него с собой яд.

– Яд, которым он убил доктора Берфельде?

Эдер не отозвался. Мариссель подумал про себя, что вариант с ядом совсем не плох. Если бы этот Ганс покончил жизнь самоубийством, Эдер всегда мог бы сказать, что ничего не знал, что преступник залез в дом без его ведома…

– Утром похороны Берфельде, – Мариссель словно бы размышлял вслух. – Нужны цветы, много цветов. Положим Ганса на заднее сиденье и завалим цветами. Вы останетесь здесь, а я отвезу его.

– Куда? Где он может спрятаться? – покачал головой Эдер. – Его задержат на первой же железнодорожной станции.

Марисселю казалось, что его добрый и милый хозяин не отдает себе отчета в том, что его ждет завтра, когда появится следователь с ордером на обыск.

– Я понимаю ваше особое отношение к полиции. Но в данном случае, несмотря на любые смягчающие обстоятельства, вы спасаете от правосудия убийцу, причем дважды убийцу.

– Он убил только одного человека, – поправил его Эдер, – Манфреда.

– А доктора Берфельде не он убил?

– Берфельде сам выпил яд. Тот же, что и Герда Шарф.

– Тут есть какая-то связь? – насторожился Мариссель.

– Прямая. Все произошло нетак, как мы думали. Берфельде позвонил Герде и трагическим тоном сказал, что должен поговорить с ней наедине. Герда согласилась, отпустила дежурную медсестру, как просил Берфельде… Он пришел и стал уговаривать ее изменить завещание в пользу сына. Он откровенно сказал, что она должна поторопиться: ей осталось жить всего несколько недель, и скоро у нее начнутся невыносимые боли, от которых не спасут и наркотики. Он утверждал, что, несмотря на ссору, относится к ней очень хорошо, и в доказательство оставил ампулу с ядом. Герда пришла в ужас от этого разговора и, не желая больше мучиться, приняла яд.

– Откуда вы это знаете?

– От Ганса. Берфельде все рассказал, когда Ганс приставил ему нож к горлу.

– Так он из-за Герды убил Берфельде?

Эдер покачал головой:

– Он не убивал Берфельде. Говорит, что хотел ударить его ножом, но не смог. Берфельде дико испугался, когда увидел Ганса. Берфельде даже не пытался соврать. Ганс предложил ему на выбор: либо самому все рассказать полиции, либо принять яд…

– А чего испугался Берфельде? – не понял Мариссель. – За то, что он принес яд Герде Шарф, насколько я понял, его бы за решетку не посадили.

– Вы не знаете главного, – медленно произнес Эдер. – В годы войны молодой врач Берфельде своими руками убил маленькую дочь Герды Шарф. Девочка родилась слепой, ее отобрали у матери и отдали в приют, откуда она попала в клинику, где в программе эвтаназии под руководством доктора Манфреда участвовал Берфельде.

– Так как же Герда могла позволить своему сыну жениться на племяннице Берфельде? – поразился Мариссель.

– Герда ровным счетом ничего не знала. Ей сказали, что девочка умерла от дифтерии. Но Ганс знал. Он работал в клинике, куда попала девочка, и дружил с ней. Девочка носила другую фамилию, потому что она родилась от первого брака Герды. В сорок пятом Ганс отправился на поиски родных несчастной девочки и в клинике предстал перед Манфредом. Манфред выслушал его, вызвал скорую психиатрическую помощь и отправил Ганса в больницу на принудительное лечение. Ганс человек со странностями, его легко счесть душевнобольным.

– И сколько же времени он провел в сумасшедшем доме? – Мариссель с волнением слушал эту историю. Она казалась слишком мелодраматической, нереальной.

– Восемь лет. Потом его отпустили, и он опять бросился на поиски родственников убитой девочки и вновь наткнулся на Манфреда, теперь уже профессора и уважаемого в городе человека. История повторяется: Манфред отправляет его в ту же клинику для душевнобольных. Еще десять лет в заточении… Его выпускают, и на сей раз он выходит на волю уже с другой целью – отомстить Манфреду, – Эдер сделал паузу. – Я не могу и не хочу оправдывать убийство. Манфред за свои преступления должен был предстать перед судом, но этого не произошло. Восемнадцать лет, проведенных, фактически, в заключении, ожесточили и озлобили Ганса. На суде он ничего не захотел объяснять, и ему дали максимальный срок, сочтя это убийство немотивированным и особо жестоким. Он отсидел срок полностью. Первые годы, по его словам, совсем не отпечатались в памяти, слились в один серый нескончаемый день. Понемногу он стал приходить в себя. Ему разрешили писать, и он начал опять искать родственников убитой девочки. Какие-то архивы сгорели в войну, другие исчезли, служащие не самым старательным образом отвечали на малограмотные запросы, которые шли из тюрьмы. И все же он узнал адрес матери девочки – Герды Шарф. За неделю до освобождения он написал Герде. Он не назвал ни одной фамилии, только сообщил, что знает обстоятельства, при которых умерла ее дочь, и что скоро приедет. Герда, как я понимаю, показала письмо человеку, который стал ее главным собеседником в последние месяцы, – доктору Гебхарду.

– Все это вы узнали от Ганса?

– Да, он рассказал мне историю своей жизни. Вернее, я вытянул из него этот рассказ, потому что он предпочитает молчать. Я помню, что он и в юности был неразговорчив, а уж клиника для нервнобольных и тюрьма вовсе отбили у него желание вести беседы… Мы проговорили две ночи, я задавал массу вопросов и из коротких ответов нарисовал такую картину.

– Вы ему верите? – осторожно поинтересовался Мариссель.

– У меня такое ощущение, что он не умеет врать, – вздохнул Эдер. – Если он не хочет что-то сказать, он молчит.

– Но ему никто не поверит, – решительно сказал Мариссель. – Убийца-рецидивист – вот каким он предстанет перед судом.

– Я твердо решил помочь ему и не отступлюсь, – Эдер говорил тихим голосом, но уверенно. – Найму хорошего адвоката, на это у меня денег хватит. Нельзя допустить, чтобы на суде Ганса выставили убийцей-маньяком. Суд должен понять, почему он так поступил. А история с Берфельде…

Сомнение толкуется в пользу обвиняемого. Принуждение к самоубийству тоже преследуется законом, но это все же не умышленное убийство.

– Конечно, ваше свидетельство может изменить ситуацию, – с сомнением сказал Мариссел ь. – Но думаю, когда ваше намерение относительно разоблачения Манфреда и Берфельде станет понятным следователю, он решит, что лучше обойтись без суда. Назначит судебно-психиатрическую экспертизу, и Ганс вернется туда, где он провел восемнадцать лет.

– Я тоже думал о такой опасности, – согласился Эдер. – Попытаюсь как-нибудь этому противодействовать.

Мариссель решительно встал.

– Я хотел бы посмотреть на него.

Они тихо прошли по коридору до небольшой двери, которую Мариссель прежде и не замечал. По дороге он бросил взгляд в окно: полицейская машина стояла на том же месте. Она была особенно хорошо видна на фоне начинающего розоветь неба.

Потом, вспоминая всю эту историю, Мариссель прежде всего представлял себе этот полутемный гараж. За перегородкой – столик, на котором какая-то еда и электрический чайник, а на кровати дремал Ганс – длинный, худой, с пергаментным лицом. Когда они вошли, он очнулся, сразу приподнялся и сел, не удивившись появлению Марисселя. Смотрел на него спокойно и вообще нисколько не волновался – в отличие от Марисселя.